Всеволод Иванов: Черные люди

Всю ночь они морозную,

До утренней поры,

Рукою держат грозною

Кресты иль топоры…

Высокое полуденное солнце светит на море со стороны берега, и море от него белое, в остром блеске. Тяжкий сине-серый вал мчится с моря по пестрой гальке к берегу, изгибается, рушится пенно на камни, скачет нарастающей белой россыпью, несется с шелестом, с грохотом, бьет с размаху в мокрую скалу, взрываясь водометом брызг и пены ввысь, перекрывая тысячеголосый гомон птичьего базара.

За валом вал, гряда за грядой… Неутомимые, беспрестанные, вечные, подымаются они, бегут, наступают на берег из тумана-бели, шумят, грохочут о скалы.

Утром июльского дня лесным устьем светлой Двины вылетела в Белое море очередная ватага — ватага Тихона Босого. Под уносным ветром бежали, одно за другим семь маленьких суденышек, прямые паруса напряглись, шарами рвались вверх, пенный взводень крыл низкие борта лодеек.

Суденышки бежали и бежали весь день, — двинулся вечер, подошла ночь, западал бледный полумесяц, на севере стояла высокая заря.

В передовой лодье крепко спал на сетях Тихон Босой. Озяб от крепнущего полуденника [1] Ветер с юга. . Повернулся он, натянул на плечи овчинное одеяло, под мерный шум и плеск волны заныло сердце.

Сегодня деревня Сёмжа проводила в море на промысел его очередную ватагу. Седьмую ватагу уже сбил, покрутил в нее людей он, Тихон Босой, устюжский человек, на Сороки, за сельдью…

Утром промеж высоких, в одно, в два жилья [2] В два этажа. рубленных домов шли — мужики в середине, бабы и девки пестрой толпой вокруг… Двина-река сверкала серебром, желтыми песками, лес по берегу стоял зеленой стеной, золотом отдавали уже нивы, птицей вилась над народом песня, похожая на плач.

звенел грудной девичий голос.

Аньшин был голос. Инда крутанулся Тихон в лодье, вспомнив, какие у нее, у Анны, глаза. Между волн, рядом с ним, идет она павой — высокая, загорелая, румяная, в синем сарафане, с косой из-под очелья с жемчугами, длинные серьги-венизы [3] Гранаты. качаются, глаза в землю, рука с рукой под грудью схвачены.

Там, где уже у берега наготове лодьи Тихоновой ватаги, на холмике, на юру, покосилась часовенка — сруб с крестом, на шатре крыши прозелень: ставили ее еще прадеды сёмжинцев, как селились они здесь для свободного лесного житья да труда. Из Великого Новгорода они вынесли сюда мирские свои иконы — Спаса-вседержителя, богородицу да Николу-чудотворца. Горели свечи, пахло воском, смолкой, поп Иван отпел молебен перед строгим Николой, на водах скорым помощником, и вся деревня молилась, пробила сохранить ей тружеников, дать им добрый промысел. А потом стали прощаться, большим обычаем кланяясь друг другу.

— И на кого вы нас кидаете, сирот! — звенели со всех сторон, вешались с плачем бабьи причитания. — Да и как же нам жить без вас, без родимых, без призору вашего, без грозы, без обороны-а!

На зеленом пригорке, прямо против белого облака, стояла Анна в алом сарафане, побелела вся, ровно неживая. Тихон подошел к ней, оглянулся кругом, крякнул:

— Ишь востроглазые!

Строго поджав губы, бабы из толпы и впрямь следили за ним, именитым Босым.

— Ладно! — беря Анну за руку, тихо выговорил. — Дальние проводы — лишние слезы! Не плачь! Прости, Аньша! Жди на Покров — пришлю сватов. В наш дом пойдешь! В Устюг!

Анна подняла туманные глаза, обвела ими доброе лицо, русую бороду юноши, словно видела его в первый раз, улыбнулась жалостно, поклонилась в пояс.

— Буду ждать, Тихон Васильевич, — сказала она.

Отвернулась, замерла, помолчала. И, повернувшись к нему снова, улыбнулась сквозь слезы — солнцем сквозь короткий дождик.