Всеволод Иванов: Когда я был факиром

Вс. Иванов

Когда я был факиром

От доктора Воскресенского я ушел душевно усталым. Было такое чувство, словно я поседел в одно утро. Я думал, если доктор выдаст мне рецепт, то я, продав единственные свои брюки, смогу купить в аптеке кокаин. А продавать на пищу брюки и сидеть сытому без брюк - глупо.

Хозяйка моей комнаты, близорукая и с каким-то слезящимся носом, низко склонившись, читала по складам на столе афишу:

ПЕРВЫЙ РАЗ В ЗДЕШНЕМ ГОРОДЕ! ГАЛЛО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.

Выступает всемирно известный факир и дервиш!

БЕН-АЛИ-БЕЙ!

- Вы где ж обучались этому? - спросила она, кривя затейливо слезящийся нос.

- В Индии, - ответил я мрачно.

Да и что я мог бы ей иное ответить? Не рассказывать же ей, как за свою складную кровать вместе трех рублей я согласился взять у старьевщика две шпаги с маркою "Гамбург". Шпаги были совершенно похожи одна на другую. Только если всмотреться одна из них была цельная, а другая складная с тремя кнопками в рукоятке. Кнопки были белые, слоновой кости, что ли, и это меня более всего раздражало. Если надавить одну кнопку, треть лезвия уходила. Надавить другую-исчезала следующая треть. И, наконец, вся троица скрывалась в рукоятке.

- Вы ж этим какие деньги будете зарабатывать! - сказал мне ласково старьевщик.

Я убого скучал по ласке и по надежде. И поэтому я больше для себя ответил:

- Но ведь одной шпаги мало?

И тогда старьевщик прибавил мне растрепанную книжку, изданную, как помню сейчас, Холмушиным в Москве: "Руководство по черной и белой магии с присовокуплением карточных фокусов".

- Тут и найдете теперь вашу подробную жизнь, молодой человек.

И почти угадал ведь старик. Действительно произошла отсюда часть моей жизни.

Квартирная хозяйка моя страдала животом, и ночью во всей квартире горела только пятилинейная керосиновая лампочка в уборной. В моей комнатушке, конечно, ни лампочки, ни керосину нет. Тщетно в ту ночь хозяйка стучалась в уборную. Постоянно слышала она оттуда суровый голос: "Извините, но у меня, кажется, дизентерия". Это я изучал черную магию.

Утром я пошел в Народный дом, где труппа актеров из пяти человек ставила "Красный фонарь", "Евгения Онегина" и "Горе от ума". Когда я сказал Пудожгорскому (это был режиссер), что могу глотать шпаги, он косо улыбнулся.

- Шпаги, что шпаги? Когда это всем известно, что немецкая работа. Вот если бы вы могли гипнотизировать массы. Вынуть, скажем, глаз из орбиты и вновь его вставить на прежнее место. Вот это, понимаю, сбор... будет!

- До глаз я еще не дошел, - ответил я мужественно, - но я могу безболезненно прокалывать руки; грудь, щеки стальными дамскими от шляп шпильками, подвешивать на них гирьки до трех фунтов.

- Чего ж вы не говорили раньше?

- У меня шпилек нет.

- Достанем. У наших актрис. Как же вы, - спросил он не без уважения, до шпилек дошли, а до глаз не можете? - Он вздохнул. - Впрочем, на все наука и время.

И вот почему хозяйка читает громадную афишу. По этой афише мне, старому и хитрому индусу, вменяется в обязанность: "глотать горящую паклю, шпаги, прыгать в ножи и прокалывать безболезненно свое тело дамскими шпильками, подвешивая на оные гирьки до трех фунтов весом". Должно было еще в афише значиться, что я беру раскаленное железо голыми руками, но такового опыта я не мог проделать. Подвела "Черная магия" Холмушина. Там говорилось, что нужно натереть руку яичным желтком, смазать клеем и посыпать "одной частью крупно истолченного порошка осолодки". Я так и сделал в точности. Затем накалил легонько самоварные щипцы и приложил к ладони. В комнате запахло горящим мясом, и хозяйка прибежала на мой вопль. Я мочил руку в простокваше. Хозяйка, поджав тощими руками живот, соболезнующе смотрела на меня и на испорченную простоквашу. Мне тоже было жаль простоквашу. Я был голоден и думал с презрением, что только наружные и внезапные мои страдания заставили хозяйку пожертвовать мне простоквашу.

Один раз в три дня меня кормили обедом в монастыре, что стоял над зеленым Тоболом. Были в монастыре зеленые колокола и откормленные сизые голуби, на которых облизывались кошки и я. Между прочим, все, что я видел тогда, мне хотелось съесть или выменять на съедобное. Монах, наливавший мне в деревянную чашку постных щей, спросил:

- Занозил, что ли? - и добавил с любовью: - Не из плотников?

- Итальянская гангрена, - ответил я с пересохшим горлом.

Монах умилился глазами. От жалости и от удивления дал мне лишний ломоть хлеба.