Юрий Гаврюченков - Золото шаманов

– Сильно рубились? – корефан напал на любимую тему.

– Надо полагать, – не без гордости за отчизну ответил Лепяго. – Человеку вообще свойственно воевать. За землю, за богатства… Ну, богатств тут особенных не было, а за жизненное пространство боролись.

– Места им мало – леса-то огромные какие? – вступил Вадик.

– Видимо, мало. В лесу не везде хорошо, да и народу раньше проживало значительно больше. Охотились, кочевали. Жили стойбищами. Иногда сталкивались. Естественно, чужаков побаивались, как и всего непонятного. Старались доказать свою доблесть. Вот и случались войны. Эвенки с тунгусами, тунгусы с эвенами, эвены с остяками, манси и юкагирами. А всех их вместе выносила кавалерия чаучей.

– Чукчей, что ли? – уточнил Слава.

– Это вы их так зовёте. А на самом деле они чаучи – «оленьи люди»: пастухи и кочевники. Вот им много места требовалось, чтобы стада кормить. Соответственно, стычки неизбежны. Где война, там растят воинов – сильных и свирепых бойцов. Они совсем непростые ребята! Чукчи и до побережья доходили, там громили коряков и нивхов, словом, экспансивная нация, а вы анекдоты про них сочиняете. Это от незнания, вам простительно.

– Вас этому в Красноярском учили? – с неподдельным уважением спросил я.

– В нём самом, – кивнул Лепяго. – Я ведь готовился как преподаватель соответствующего региона. Эпос «Нюргун» моя настольная книга, – он усмехнулся.

– Как у вас тут всё… необычно, – восхищённо протянул Вадик. Ему хозяйство Лепяго понравилось.

– Спасибо, – Андрей Николаевич был тронут. – Я старался воссоздать всё доподлинно. Видите посуду из бересты, чуман называется. Она как бы бывшая в употреблении. В посёлке одном обнаружил. Я её из этнографической экспедиции привёз. Когда музей основали, я, скажу вам, немало поездил по округе в поисках экспонатов. Дело хлопотное, но зато результат каков!

– Впечатляет, – Вадик указал на бревенчатое сооружение в дальнем углу, – а что это такое?

– Лабаз, – охотно просветил директор. – В нём могли хранить продукты от зверья, но этот ритуальный. Сделан для покойника. Умерших здесь не зарывали, – пояснил он, – укладывали вот в такие срубы или поднимали на дерево в долблёном корыте. Видите, маленькое, предназначено для ребёнка.

Лабаз производил весьма мрачное впечатление. Для комнаты он был слишком большой и очень тёмный. Эдакая низенькая избушка с дверью-лазом. Жуть.

– Гроб тоже подлинник? – спросил я. Не без иронии, однако.

– Гроб? Нет, – Лепяго даже не понял шутки. – Настоящий найти не удалось. Но этот один старый эвенк вытесал, – поспешно добавил он, словно испугавшись, что мы усомнимся в ценности экспоната. – Он, скажу я вам, достаточно здесь прожил и родился ещё до советской власти.

– Силён, – молвил Слава, непонятно, то ли в отношении гроба, то ли эвенка. А, может быть, директора.

– Ну, а посетителей много бывает? – задал я каверзный вопрос.

– Детишки, в основном, из школы. И слушают, знаете ли, с таким удовольствием, – похвастался Лепяго. – Для них ведь это всё – давнее прошлое. Что они здесь видят; зону, конвой, своих таких же. Ну, в тайгу сходят. Родители у них понаехали кто откуда, их ведь тоже переводят по ведомству. Так что развлечениями молодёжь не избалована, да и нет тут молодёжи почти. После школы сразу в город уезжает, а кто и раньше – с родителями вместе.

– Одно слово – мусор, – процедил корефан.

– Вы, я вижу, сидели? – заметил Лепяго. Слава в ответ только цыкнул. – У меня у самого отец здесь чалился. Вот, был с его дедушкой знаком, – кивнул он на Вадика. – Да, – сказал он Гольдбергу. – Я и вашего батю видел, пацаном ещё. Помню, заходил, гостинцев от Исаака Моисеевича привёз. Мы с родителями тогда на Левой стороне жили. Его геологическая партия в порту остановилась, в бараках. А там пьянка была и пырнул его кто-то ножиком.

– Ах, вот как, – с натугой выдавил Вадик.

– А в тайге эвенки остались? – я взглянул на расстроенного энтомолога и решил поменять тему разговора. Вадик расстроился, что было вполне понятно. Новая версия гибели отца оказалась ещё печальнее; одно дело, когда утонул человек, и совершенно другое, когда по пьяни зарезали. Вот стал бы Иосиф врачом или искусствоведом как братец, глядишь, и жил бы сейчас. Все эти мысли отразились у Гольдберга на лице.

– В тайге? – спохватился Андрей Николаевич, догадавшийся оставить горестную тематику. – Остались, конечно. У нас, в Усть-Марье, чистокровных давно нет, а выше по реке должны были остаться. Охотники там всякие, просто дикари.