Андрей Таманцев: Рискнуть и победить (Убить демократа)

— Ну? В чем дело?

— Что ты имеешь в виду?

— То. «Такова жизнь». Какова?

— Ты же сама слышала. Такова. Боюсь, не удастся мне встретиться с однокашниками.

Из нашего выпуска красные дипломы получили шестеро. Трое в Чечне остались. Один в Абхазии. И один в Таджикистане.

— Как остались? — не поняла она.

— Ну как. Насовсем.

Она помолчала и предложила:

— Хочешь уехать?

— Почему? Раз приехали на праздник, давай праздновать. Ты же хочешь посмотреть, как я жил?

— Очень, — сказала она. — Да, очень. Пока готовилась торжественная часть, я показал Ольге казарму, в которой прошли лучшие годы моей молодой жизни, кухню, на которой тоннами чистил картошку по нарядам вне очереди. Правда, сортир, который драил по тем же нарядам, показывать не стал. Зато с особенным удовольствием показал «губу», обитель размышлений.

— Ты сидел на «губе»? — поразилась Ольга.

— Здравствуйте. Какой же нормальный человек не сидел на «губе»?

— И часто?

— Сейчас точно скажу. Сколько у Бетховена симфоний?

— Девять.

— Правильно, девять. На все девять у нас был абонемент в Зал Чайковского. И еще одна симфония Малера. Очень длинная.

— Пятая.

— Возможно. Хорошая симфония. Но явно затянута. Я опоздал из увольнения ровно на два с половиной часа. Десять «губарей» получается, так? И еще была симфония Гайдна. Где музыканты свечи гасят. Закончил свою партию, погасил свечу и тихонько ушел.

— "Прощальная".

— Она самая. Очень красивая симфония. Я вспоминал ее ровно семь суток.

— Семь суток?!

— А как ты хотела? Это была четвертая самоволка за месяц. Мог и под трибунал загреметь.

— В ту ночь ты первый раз остался у меня.

— Об этом я тоже вспоминал. Семь суток и всю остальную жизнь. И сейчас вспоминаю, — добавил я.

В общем, удалось мне ее отвлечь. Мы посмотрели торжественную часть, поаплодировали приветствию президента, которое огласил какой-то сановный штатский валуй, из тех, что прикатили на черных «Волгах», посмотрели присягу и парад салабонов. Потом объявили перерыв, и на курсантиков набросились мамаши, впихивая в их желудки содержимое сумок. Папаши наверняка пытались зарядить чад и другим припасом, покрепче. И если кто дрогнул, то я тому не завидую. Прапоры, они народ терпеливый. Как крокодилы. Своего часа дождутся.

Потом действие переместилось на стадион, где старшекурсники показывали свое мастерство. Пока они выкладывались на штурмовой полосе, а потом под ахи, охи, визги и аплодисменты зрителей крушили ребрами ладоней кирпичи, ломали доски и швыряли друг друга оземь, как цыган шапку, я попытался собраться с мыслями.

В самом факте персонального приглашения меня на этот праздник молодости, силы и красоты не было ничего необычного. Среди публики я заметил нескольких знакомых ребят с младших и старших курсов — одного майора, трех или четырех капитанов, пару старлеев. Наверное, и они закончили училище с красными дипломами.

То, что меня сразу узнал Митюков, тоже было нормально. Уж ему-то я крови попортил. А сколько он мне — об этом и не говорю. И даже то, что меня узнал Нестеров, было, в общем, вполне объяснимо. Тем более что Митюков меня представил, хоть и через губу. Другое было необъяснимо. Каким образом Нестеров мог вспомнить, что мое имя Сергей? Да не просто Сергей, а Сергей Сергеевич.

Училище ВДВ — не то место, где к курсантам обращаются по имени или по имени-отчеству. «Курсант Пастухов, три наряда вне очереди!» «Есть, товарищ сержант!» "Курсант Пастухов, в следующий раз я не смогу спасти вас от трибунала.

И вряд ли захочу. Вы все поняли?" «Так точно, товарищ генерал-лейтенант!»

Сергей Сергеевич. Это просто узнать. Нужно всего лишь затребовать из архива училища мое личное дело. Не проблема. Но чтобы его затребовать, нужно иметь для этого какую-то причину.

Какую? С каких фигов начальнику училища интересоваться личным делом давно выпущенного курсанта, да к тому же уволенного из армии вчистую? Об этом он, кстати, не знал. Или знал?

Поднакапливалось вопросов.

А главное — этот штатский.

Лет тридцати пяти. Вряд ли больше. Среднего роста. Плотный. Но не тяжелый. Не накачанный, как бычок. Черные, с ранней проседью волосы. Короткая стрижка.

Жестковатое лицо. Давний белый шрамик на лбу, над левым глазом. Хорошо, видно, кто-то ему врезал. Левая бровь чуть изломана этим же шрамиком. От этого на лице постоянное словно бы слегка насмешливое выражение. Светло-серый приличный костюмчик. Голубоватая рубашка, аккуратный галстук в тон. И что важно — несуетность. Человек, который знает себе цену. И цена эта, видно, немаленькая.