Игорь Губерман: Я раб у собственной свободы… (сборник)

жую повседневную жвачку,

а даму с собачкой встречая,

охотней смотрю на собачку.

Пугайся – не пугайся, верь – не верь,

однако всем сомнениям в ответ

однажды растворяется та дверь,

где чудится в конце тоннеля свет.

Потери я терпел и поражения,

но злоба не точила мне кинжал,

и разве что соблазнам унижения

упрямо позвоночник возражал.

Когда гуляют мразь и шушера,

то значат эти торжества,

что нечто важное порушено

во всей системе естества.

Забавно видеть, как бесстыже

ум напрягается могучий,

чтобы затраты стали жиже,

но вышло качественно круче.

За время проживаемого дня

мой дух живой настолько устает,

что, кажется, житейского огня

во мне уже слегка недостает.

Пасутся девки на траве,

мечтая об узде;

что у мужчины в голове,

у женщины – везде.

То залихватски, то робея,

я правил жизни карнавал,

за все сполна платил судьбе я,

но чаевые – не давал.

Люблю своих коллег,

они любезны мне,

я старый человек,

я знаю толк в гавне.

Интересно стареют мужчины,

когда их суета укачала:

наша лысина, брюхо, морщины —

на душе возникают сначала.

В шумной не нуждается огласке

признак очевидный и зловещий:

время наше близится к развязке,

ибо отовсюду злоба хлещет.

Когда пылал ожесточением

на гнева бешеном огне,

то чьим-то свыше попечением

текла остуда в душу мне.

А к вечеру во мне клубится снова

томящее влечение невольное:

помимо притяжения земного —

такое же бывает алкогольное.

Мои взорления ума,

мои душевные метания —

когда забрезжила зима,

свелись к вопросу пропитания.

В душе, от опыта увядшей,

внезапной живостью пылая,

как у девицы, рано падшей, —

наивность светится былая.

Был полон интереса – что с того?

Напрасны любопытство и внимание.

О жизни я не знаю ничего,

а с возрастом – растет непонимание.

Я жил на краю той эпохи великой,

где как мы ни бились и как ни пытались,

но только с душой, изощренно двуликой,

мы выжить могли. И такими остались.

Мне дико странный сон порою снится:

во тьме лежу, мне плохо, но привычно,

а гроб это, тюрьма или больница —

мне начисто и напрочь безразлично.

Я с горечью смотрю на эту реку:

по ней уже проплыть надежды нет,

и книги я дарю в библиотеку,

чтоб жить не в тесноте остаток лет.

Любил бедняга наслаждение,

женился с пылкой одержимостью

и погрузился во владение

своей холодной недвижимостью.

Мне лень во имя справедливости

тащить себя сквозь вонь и грязь,

мое лентяйство – род брезгливости,

и скучно мне, с гавном борясь.

Мне кажется, что я умру не весь,

окончив затянувшийся мой путь:

душе так интересно было здесь,

что вселится она в кого-нибудь.

Хотя и прост мой вкус конкретный,

но не вульгарно бездуховен:

ценю тем выше плод запретный,

чем гуще сок его греховен.

Среди мировых безобразий

один из печальнейших фактов —

распад человеческих связей

до пользы взаимных контактов.

И формой стих мой вовсе не новинка,

и с неба дух не веет из него,

но дерзостно распахнута ширинка

у горестного смеха моего.

В цепи причин и соответствий —

полно случайностей лихих,

у жизни множество последствий,

и наша смерть – одно из них.

Рождаясь в душевном порыве высоком,

растя вопреки прекословью,

идеи сперва наливаются соком,

потом умываются кровью.

Летят тополиные хлопья,

ложатся на землю, как пух…

Забавно, что время холопье —

весьма совершенствует дух.

Свои позиции, приятель,

когда сдаешь за пядью пядь,

то всем становишься приятен,

как многоопытная блядь.

Еврейский дух предпринимательства

так безгранично плодовит,

что сторожей законодательства

повсюду трахнуть норовит.

Бывает весьма сокровенно

скрещение творческих судеб,

и тоньше других несравненно —

Сальери о Моцарте судит.