Игорь Губерман: Я раб у собственной свободы… (сборник)

как Его наебывает паства.

Я не пью, а дамам в ушки

лесть жужжу, как юный шмель,

я сегодня на просушке,

я лечу вчерашний хмель.

Не лучший представитель человечества,

я зря так над Россией насмехался:

мне близок и любезен дым отечества,

в котором я хрипел и задыхался.

И понял я, что это возрастное,

виной тут не эпоха, а года:

знакомые приходят на съестное,

а близких – унесло кого куда.

Туманный мир иллюзий наших —

весьма пленительный пейзаж,

когда напитки в тонких чашах

перетекают в нас из чаш.

Недаром Талмуд запрещает евреям

рулады певичек: от них мы дуреем;

у пылких евреев от женского пения —

сумятица в мыслях и с пенисом трения.

Душе быть вялой не годится:

холена если и упитана,

то в час, когда освободится,

до Бога вряд ли долетит она.

То время, когда падал и тонул,

для многих было столь же непогоже,

я помню, кто мне руку протянул,

а кто не протянул, я помню тоже.

На всех я не похож – я много хуже,

со вкусом у меня большой провал:

я часто отраженью солнца в луже

не менее, чем солнцу, рад бывал.

Настало духа возмужание;

на плоть пора накинуть вожжи;

пошли мне, Боже, воздержание,

но если можно, чуть попозже.

Да, Господь, умом я недалек,

только глянь внимательно и строго:

если я кого-нибудь развлек —

значит, он добрее стал немного.

Делам общественным и страстным

я чужероден и не гож,

я стал лицом настолько частным,

что сам порой к себе не вхож.

Рассудок мой, на книгах поврежденный,

как только ставишь выпивку ему —

несется, как свихнувшийся Буденный,

в пространства, непостижные уму.

Один печалящий прогал,

одно пятно в душе осталось:

детишек мало настрогал

я за года, когда строгалось.

Русь воспитывала души не спеша,

то была сурова с ними, то нежна,

и в особенности русская душа —

у еврея прихотлива и сложна.

Былое пламя – не помеха

натурам пылким и фартовым,

былых любовей смутно эхо

и не мешает песням новым.

Во мне пылает интерес

и даже зависть есть отчасти,

когда читает мелкий бес

про демонические страсти.

В судьбе – и я, мне кажется, не вру —

еще одна есть нить помимо главной:

выигрывая явную игру,

чего-то мы лишаемся в неявной.

Уже давным-давно замечено,

и в этом правда есть, конечно:

всегда наружно искалечено

то, что внутри не безупречно.

Безжалостна осенняя пора,

пространство наслаждений стало уже,

и если я напьюсь теперь с утра,

то вечером я пью гораздо хуже.

Чем дольше живу я, тем вижу я чаще

капризы душевной погоды:

мечты о свободе – сочнее и слаще

печалей и болей свободы.

Я стар уже, мне шутки не с руки,

зато идей и мыслей – вереницы;

учителю нужны ученики,

но лучше, если это ученицы.

Еврей, который не хлопочет

и не бурлит волной шальной, —

он или мысленно клокочет,

или хронический больной.

Мы много натворили, сотворили,

и нам уже от жизни мало нужно,

мы жаримся на счастье, как на гриле,

и хвалим запах жареного дружно.

Меня не оставляет чувство бегства:

закат мой не угрюм и даже светел,

но кажется, что я сбежал из детства

и годы, что промчались, не заметил.

За все, что делал я по жизни,

прошу я малости у Бога:

чтоб на моей нетрезвой тризне

попировал и я немного.

Рад я, что за прожитые годы

в чаше, мной уже опустошенной,

было недозволенной свободы

больше, чем убогой разрешенной.

Когда тебе на плечи долг возложен,

и надо неотложно поспешить,

особенно приятно лечь на ложе

и свет неторопливо потушить.

Я мыслями бываю озарен

и счастлив, отдаваясь их течению, —

похоже, я судьбой приговорен

к пожизненному умозаключению.

У юности душа – как общежитие:

я сам ютился где-то на краю,

но каждое любовное соитие

в душе селило пассию мою.

К усердному не склонен я труду,

я горечи земной ленивый мельник,

но столько трачу слов на ерунду,