Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник)

кому целебно возлияние.

Природа позаботилась сама,

чтоб видно было, слушая ублюдка,

насколько выделения ума

подобны извержениям желудка.

Шумливы старики на пьяной тризне:

по Божьему капризу или прихоти,

но радость от гуляния по жизни

заметно обостряется на выходе.

Хочу, поскольку жить намерен,

сейчас уже предать огласке,

что даже крайне дряхлый мерин

еще достоин женской ласки.

Я с юности грехами был погублен

и Богу мерзок – долгие года,

а те, кто небесами стал возлюблен,

давно уже отправились туда.

Я не мудрец и не дебил,

и без душевного дефекта,

но не люблю и не любил

я выебоны интеллекта.

Увы, но зимний холод ранний —

судьбу меняет наотрез:

вчера пылал костер желаний,

сегодня – тлеет интерес.

У Бога есть увеселения,

и люди гибнут без вины,

когда избыток населения

Он гасит заревом войны.

В мечтах мы въезжали на белом коне

в тот город, где нам отказали,

в реальности – грустно сопели во сне,

ночуя на шумном вокзале.

Стал часто думать я о Боге —

уже позвал, должно быть, Он,

и где-то клацает в дороге

Его костлявый почтальон.

Конечно, что-нибудь останется,

когда из года в год подряд

тебе талантливые пьяницы

вливали в душу книжный яд.

Хоть я теолог небольшой,

но нервом чувствую сердечным:

Господь наш тайно слаб душой

к рабам ленивым и беспечным.

Где льется благодать, как из ведра,

там позже – неминуемые бедствия,

поскольку сотворителям добра —

плевать на отдаленные последствия.

Беда в России долго длится:

такие в душах там занозы,

что чем яснее ум провидца,

тем сумрачней его прогнозы.

Российскую публичную шарманку

я слышу, хоть и выставлен за дверь:

в ней то, что было раньше наизнанку,

то шиворот-навыворот теперь.

А впереди еще страницы

растущей тьмы и запустения,

но мы не чувствуем границы

преображения в растения.

Не трудно, чистой правдой дорожа,

увидеть сквозь века и обстоятельства

историю народов и держав —

театром бесконечного предательства.

Давно уже иной весь мир вокруг,

и прошлое – за облаком забвения,

но с ужасом еще ловлю я вдруг

холопские в себе поползновения.

Во имя чаяний благих

на том советском карнавале

ничуть не реже, чем других,

самих себя мы предавали.

В российском климате испорченном

на всех делах лежит в финале

тоска о чем-то незаконченном,

чего еще не начинали.

В душе еврея вьется мрак

покорности судьбе,

в которой всем он – лютый враг,

и в том числе – себе.

Творец дарил нам разные дары,

лепя свои подобия охальные,

и Моцарты финансовой игры —

не реже среди нас, чем музыкальные.

Насколько б далеко ни уносились

мечтания и мысли человека,

всегда они во всем соотносились

с дыханием и свихнутостью века.

Жил я, залежи слов потроша, —

но не ради учительской клизмы,

а чтоб чуть посветлела душа,

сочинял я свои эйфоризмы.

Творцу такое радостно едва ли

в течение столетий унижение:

всегда людей повсюду убивали,

сначала совершив богослужение.

Кому-то полностью довериться —

весьма опасно, и об этом

прекрасно знают красны девицы,

особенно весной и летом.

Бессонница висит в ночном затишье;

тоска, что ждать от жизни больше нечего;

как будто я своих четверостиший

под вечер начитался опрометчиво.

Такую чушь вокруг несут,

таким абсурдом жизнь согрета,

что я боюсь – и Страшный суд

у нас пойдет как оперетта.

Не ведая порога и предела,

доверчив и наивно простодушен,

не зря я столько глупостей наделал —

фортуне дураков я был послушен.

Сначала чувствуем лишь это,

а понимаем позже мы,

что в тусклой жизни все же света —

на чуть, но более, чем тьмы.

Опишет с завистью история,

легенды путая и были,

ту смесь тюрьмы и санатория,

в которой счастливы мы были.

Живу я, почти не скучая,