Екатерина Гейзерих - Охра

– Почему?, – лётчик ничего не понимал, но уже отошёл от оскорбления, нанесенного ожиданием птицы и слушал. К нему вернулся добрый взгляд, что согрел птичье сердечко. Охра обожала внимание.

– Потому что он любит меня. Если бы он любил меня меньше, я бы была заинтересована. Я бы ходила за ним и смотрела на него, заглядывала бы в его глаза и ждала, ждала бы любви, просила бы любви всем телом. Он стар и мудр, высок и силен, и все в нем было бы так хорошо, если бы не эта глупая всепрощающая любовь. Он как будто ждет меня, понимаешь? Как преданный пес, как… Вот, видишь камень?

Летчик кивнул. Он понимал.

– Разве, когда ты возвращаешься в город, ты думаешь о камне? Нет. Глупый булыжник будет всю жизнь здесь лежать. Ты хочешь то, что доступно не всем. Что будет добыто кровью и потом, но останется навсегда. Поэтому я хочу зерна, хочу труд, хочу узнать, каково это – сравниться с природой в созидании. Вы, люди, творцы, а мы лишь творения. И с вороном так же. Я хочу сотворить любовь, а не получить её. Не хочу быть пустым творением.

Никогда ни от одной женщины летчик не слышал подобных слов. Он притянул птицу к себе и попробовал поцеловать еще раз. Она не сопротивлялась, но после неловкого соития губ сползла вниз по шее, уткнулась носом в его грудь и грустно-грустно вздохнула. Она была совсем как юная девушка, лет двадцати от роду, с мягкими платиновыми волосами, с серебристыми глазами, как ручьи в Сестрорецком болоте, с неловкой родинкой мимо щеки, с веснушками по краям первых морщин, с горбинкой на носу, с овальным лицом, ровным, как яйцо, и гладкой кожей, белоснежной, как небеса морозным утром. Летчик почувствовал странное влечение, не влюбленность, но тягу, какую испытывают к необычному. Мир молчал, они стояли под черными небесами. Летчик опять думал об икре.

– Ты сегодня не ел котлеты?, – тихо спросила Охра.

– Не ел, – ответил Гриша и зарылся носом в волосы, что теперь пахли смородиной.

Летчик не вернулся домой собрать вещи. Пошел, в чем был, туда, где никогда не был. И манил его мир птиц, и пугал. Но если и подвергнут его, человека, изгнанию, что тогда? Вернется он, закроет входную дверь на ключ, разуется, снимет пиджак, пройдет, скрипя половицами, в комнату матери, приложит голову к костлявым коленям её, получит молчание или даже пощечину, порыдает немного, не получая внимания, любви и ласки, вздернется, как висельник на рее, и потом пойдет к Марине.

Сестра захлестнет его халатом, будет кричать "Дурак, дурак" побитой чайкой, а он вновь ускользнет от неё и глупых слов про любовь. Вроде секунду назад хотел с сестрой поболтать, а теперь нет – пора бежать, ведь она снова кричит, не слыша его боли, только освобождая боль свою. Боль одинокой женщины тридцати четырех лет.

Потом летчик заглянет в комнату Мэри – разумеется, она уже живет с ними, будто не несколько часов со званого ужина прошло, а тринадцать месяцев. И ходит Мэри поутру наголо. Да и не поутру тоже ходит, и в ванну туда-сюда, туда-сюда, сверкая прельстивой молодой гузкой, чтобы назло тете Софочке, назло сестре, назло ему самому. Ворвется летчик в комнату Мэри, а что дальше делать – и не знает. Спать он с ней точно не хочет до брака, а после разве нужно будет себя заставлять, девка-то и так его безвозвратно. Как подумал летчик о совместной жизни с тремя мойрами – да и рванет быстрее птицы туда, в небеса. Вмиг протрезвел.

Охра еле поспевала за ним, задыхалась и клёкала клювиком. Она вроде и позвала летчика, а до сих пор сомневалась, нужно ли было так. Оставить бедолагу на земле ей не позволяла природная участливость, но брать с собой – та еще обуза, ведь она за себя не могла отвечать в мире птиц, а тут еще за кого-то. И её-то считали странной, но терпели за красоту и ухаживания Ворона, а ежели она доброту Ворона отвергнет и появится вместе с чужаком… Да, ей нужно будет выбирать между птицами и одним лишь человеком, который доверия не вызывает.

Охра гнала от себя тревожные мысли, но все назойливее вились они вокруг маленькой птичьей головки. Но только вспоминала она красоту летчика, видела его вытянутое тело, ладно вырезанный торс, будто каменный, прямой угол между шеей и ключицами, большой нос, как у древнегреческих статуй, которые так ей нравились. Другие птицы на статуи только гадили, а Охре очень нравились человеческие тела. Смотрела на летчика Охра – и успокаивала себя, что весь птичий мир она сможет предать, ежели найдет утешение в бесконечном изучении его необычной внешности и бесконечном же труде и пахоте, чтобы запасти зерна на зиму и не улетать в путешествия по нужде. Он обещал, что её имя войдёт в историю – разве может случиться что-то плохое после таких слов?