Екатерина Гейзерих - Охра

С кем-то мы спим ради ощущения власти. Одну ночь. Других оставляем рядом, чтобы со стороны мы казались нормальными, способными хранить верность и раздувать тлеющие угли костра. Вторые задерживаются дольше. По слухам – на три года. Но бывают люди, с кем мы чувствуем саму жизнь. Редкие птицы, они залетают и спешат, разбивая крылья о стены, а потом улетают на юг, оставив нас оправдываться за то, что мы не смогли их удержать.

Летчика не любили в городе. Если он не летал, то пропадал где-то с друзьями. Все нормальные мужики давно женились и завели детей, а он любил забраться на крышу с бутылкой вина и шальными глупостями вроде клубники или роскошной лондонской ветчины. Иногда он гулял с Мэри, но не дальше городских парков, стараясь быть с ней в компаниях чаще, чем наедине. Летчик никогда не звал Мэри на крышу, как она его – к себе домой, и точка соприкосновения их орбит находилась где-то между горизонтальной поэзией (но в будущем) и вертикалью её крепкого характера.

Мэри работала официанткой в прокуренной рюмочной рядом с домом летчика. Мэри изначально была Машей, но, завоевав звание первой красавицы, лично повысила себя у зеркала. К "Мэри" добавились помада и ресницы, красное платье в горошек и вымуштрованное хорошее настроение. Она верно знала, чего желать, как это получить и что делать дальше. К сожалению, летчик вместе с петербуржской пропиской в качестве приятного бонуса находились в середине списка желаний Мэри, и она приближалась к штурму лётчика стремительнее, чем тот – к небесам.

– Знаете, какая зарплата у летчиков?, – круглила глаза Мэри и разливала эспрессо из дутого кофейника с липкой ручкой. В кафе не было посетителей – кофе достался сотрудницам с тяжелой судьбой и двумя докторскими на короткий обеденный перерыв.

– Одна, два, ать!, – последней официантке Мэри делала фигу на носу и смеялась. Подружки смеялись в ответ. Идиллия.

– А когда вы поженитесь?, – мечтательно тянула буквы "О" Катя с северным акцентом.

– Фи, поморка, кто такие вопросы задает, – дергала носиком Мэри. Она была чудо как хороша.

– Сама ты поморка!, – Катя поправляла очки и доставала очередную книгу о том, как завоевать богатого мужчину, – На вот. Быть красоткой уже не модно.

– А такие книги читать – модно?, – перебила Катю повариха Алена, блестя веснушками и уставшим от работы лбом, – Я бы взяла томик Бродского на свидание.

– Как это по-петербуржски!, – восхищалась третья, Дарья. Она приехала из Москвы, потому что однажды купила билет в Петербург и встретила того самого волшебника на Парке Победы, про которого рассказывают все приезжие, но никогда – петербуржцы. Дарья верила в знамения – решила остаться. Она знала, как жить, дышать, есть и спать "антуражненько", а также слова "бадлон", "поребрик" и "парадную". Дарья была подготовлена и до зубовного скрежета целеустремленна.

– Книги он не читает, – вздохнула Мэри, – И мне они не помогут. Вот почему Раскольников смог убить старушку, а я просто подвинуть, вот на столечко подвинуть его мамашу – нет?

Мать летчика и вправду цепко вросла в жизнь. Не была она примером для остальных матерей, чтобы летчик с сестрой вспоминали про наваристый борщ и котлеты. Не была она женщиной эпохи Блока, овеянной шелками и туманами, которой без салфеток целовали руки и при ком натужно реверансились, посещая салуны. Не была тетя Софочка и женщиной эпохи Мандельштама, разрезающей гланды протяжными лозунгами, курящей навзрыд и бросающей едкие цитатки из запрещенного самиздата, еле терпящей сына и остальных детей. Да что там, и современной она тоже не была. Мать летчика повторяла "Софочка, сделай кофочку" каждый раз, когда мешала в турке растворимый кофе и какао "Золотой ярлык", обильно посыпая пойло чёрным перцем, корицей и гвоздикой. Затем она жевала гвоздичные шляпки, сплёвывала в чашку, выпивала залпом и тушила в фарфор самокрутки, кряхтя, как матушка в цветочном квартале Киото, обители гейш и торговцев рыбой.

Тетя Софочка ругалась на лётчика за безрассудство, преклонный возраст (целых 26 лет) и развод в прошлом. Бывшая жена летчика более чем устраивала мать и сестру, была работящей, прилежной, чистенькой лицом. Никому рот не затыкала, улыбалась, сплетничала, но в меру, слушала, но в меру, говорила – и тоже в меру. В общем, своя была. Но сбежала с каким-то столяром, втихую, оставила вещи и любимый лак для ногтей. Бежевенький, как мать ей и советовала. Слухи ходили, будто просила бывшая жена уехать с ней, но летчик тянул и тянул со сбором вещей, пока совсем не устал от полоумных женщин и не прожил неделю на чужом чердаке в грязи и запитии, предоставив матери, сестре и жене сидеть по разным комнатам в напряженном молчании. Жены тогда и след простыл. Ну, было и было.