Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа

Но Вера не могла ответить. Она уже спала на диване.

— Значит, так, — сказал отец, — все вон из квартиры.

Мы немножечко протрезвели.

— Эт-то нетактично — выгонять гостей, — сказал Павка.

— Я не вижу здесь гостей, — сказал отец, — я вас не приглашал. Я вижу здесь пьяниц и алкоголиков. Кто вам позволил пить вино?

— Мы хотели попробовать, — сказала Муся.

— А кто здесь курил?

Все молчали.

— Я не привык повторять два раза! — сказал отец. — Вон!

Мы быстро собрались и ушли. Все, кроме Веры. Она не могла встать с дивана.

Мы шли, качаясь, по улице, держа под руку своих дам. Шли очень долго, потому что никак не могли найти нужную улицу, потому что ноги заплетались и шли не в ту сторону, а голова болела, и в ней был какой-то шум, и все кружилось.

Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:

— До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пьет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.

— А что мне делать? — спросил я. — Все уроки я уже приготовил.

— Можешь писать воспоминания об этом вечере.

И папа хлопнул дверью.

На шум пришла мама.

— Что случилось? — спросила она.

— Поздравь своего сына, — сказал папа, — вчера вечером он напился как сапожник.

Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и, завывая, читал стихи Сергея Есенина.

В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.

В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:

Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.

Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.

Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре.

— Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, — заявил он.

Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:

— Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.

— Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, — заявил Селиванов. — Меня поймут не раньше чем через десять лет.

Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.

В Розенберге всегда сказывался эрудит, и его стихи были чем-то симпатичны нашему историку Александру Августовичу Герке. Он говорил: «Розенберг любит историю, много читает, и в его стихах я что-то вижу, хотя и не знаю что».

Но всех забил Старицкий. Во-первых, он вышел на эстраду в серой толстовке и босиком, как Лев Толстой.

Во-вторых, он нарисовал у себя на левой щеке губной помадой сердечко, и, в-третьих, он читал шепотом.

Я запомнил только одно четверостишие:

И все девчонки ему бешено хлопали.

— Этот парень напоминает мне хромую мушку, которая попала в клубничное варенье, влипла в него и не может выбраться, — сказал скромный старшеклассник Саша Веденский.