Кухмейстер - Мужская поваренная книга

Мы вдвоём сидим вечером после работы и тихонько выпиваем. Борис, мой сотрапезник, лет тридцати, худ, высок и сутул. Нос у него как ятаган, громадный и крючком. Весь он нервный, на правом глазу тик. Он тайный пирофоб и явный шизоид. Он, умудрённый и опытный реставратор, передаёт мне, молодому неофиту, под стаканчик дела и травит потихоньку музейные страшилки…

– Ага. Выходят из музея, строятся свиньёй и идут. Впереди, гордо подняв головы, замы генерального по научному и литературному отделам несут чучело, следом, как почётный караул, гендиректор с завхозом и главбухом, а уж за ними стройные и подтянутые старухи-музейщицы в колонне по четыре в ряд. Морды у всех торжественные. Оно и понятно. Мероприятие-то у них наисерьёзнейшее. Ни улыбочки, ни ужимочки. Молча ножками в ботиках шорк-шорк, шорк-шорк…

Только периодически их как будто что-то прошибает, и они внезапно, как по команде, начиная чётко печатать шаг, тоненькими, слабенькими старушечьими голосками затягивают нестройно, но нежно и проникновенно о скоротечности жизни. Поют этот, ну… Gaudeamus, гимн студенческий. Ща, ща, как там:

…Наша жизнь коротка, Конец ее близок; Смерть приходит быстро, Уносит нас безжалостно, Никому не будет пощады!..

– То ли свою молодость, то ли Чехова, молодого студиозуса Таганрогской гимназии, поминают. Ух, подожди! Как вспомню, мороз по коже…

Передёрнувшись, Боря смачно хлопает стопарик, скудно закусывает зелёным лучком и, закурив, продолжает:

– Да… так вот! Дойдут, стало быть, от музея к памятнику Чехову в скверик и стоят. Хоругвь соломенную прислоняют к памятнику. А сами к микрофону ломятся. Первой всегда генеральная наша о достижениях. Это понятно, но скучно. Проценты, выдача на гора… и о достигнутом. А следом уже любопытнее… Шоу начинается! Вторым номером обычно Аннушку, поэтессу нашу музейную, пыльным мешком по голове крепко притрушенную, выпускают. Стихи о Луне читать. Почему о Луне? А она только о ней только и пишет. За ней, дабы разбавить лирику, слово берёт зам по науке: «В моей жизни не было, нет, и уже не будет места мужчинам. Есть в моей жизни только Чехов. Все думы мои о нём…» Дура старая!

– Эээ… Боря, а что же ты её так?

– А как не так? Она же каждую пятницу, каждую!.. После обеда в пятницу приходит ко мне с баночкой стеклянной. Пол-литровой. И просит у меня клей. У неё унитаз в сортире, видишь ли, треснул, и она имеет желание его «р-р-реставрировать»… И я ей каждую пятницу наливаю пол-литра эпоксидной смолы, а отвердитель не даю.

– Вот же ты скотина!

– Ага. Я уж года два как скотина. Сознаю и каюсь. Ну, нет у меня отвердителя. Нет. Кончился. И вот каждую, каждую пятницу я скотина! Она приходит и говорит мне: «Боря, я в прошлую пятницу вечером всё так ладно склеила, а он на утро… А на утро он опять развалился. Уж я прямо отчаялась. Руки просто опускаются, но… может быть, теперь всё получится? Дай мне снова, милый, клея, я всё же ещё раз попробую»…

– Паштет, – произнёс я утром, едва открыв глаза, – домашний нежнейший паштет из куриной печёнки, крученый для обворожительной мягкости трижды – вот наше истинное спасение!

Изрёк мысль сию в переходном состоянии между сном и явью. В то загадочное время, когда балованные неженки ещё сладко потягиваются своих в постельках, а сильные духом мужи, такие как ваш покорный слуга, уже озабочены особенностями меню предстоящего ужина.

Блюдаж грядущего составлял, непрестанно памятуя о временно лишенной вероломными стоматологами возможности кусаться в полную силу яхтенной судье, внезапно материализованной полным морским штилем в мою обильную скорбными хлопотами жизнь.

Закупил в лабазе под паштетные забавы печёнки куриной жмени три, сала сельского с тонкими розовыми прожилками изрядный шмат, полдюжины крупненьких коричневых яиц и неизменный репчатый лук. Рекомендуемую же многими опытными и рачитыми кулинарами и по сему неизменно входящую в рецепт паштета спелую морковь с праведным гневом отверг. Так… в общем-то, необоснованно, просто по прихоти.

Из-за вчерашнего известия о решении коварных эскулапов вставить моей незаблудке стальные клыки и, как следствие, жутких ночных хтонических кошмаров на тему отрицательных героев русских сказок женского полу, допустил свою незабвенную по её просьбе к торжественному самостоятельному священнодействию на кухне на удивление почти без каприз.

Впрочем, крайне недоверчиво и ревниво наблюдал за непривычными кухмейстерскими манипуляциями, полных девичьего иррационального, а по сему неописуемых в формате данного опуса.