Ян Кунтур - Дождевой бубен. Избранные стихи

Утерянным оберегом
в бессмертном снегу утопаю,
таю, стекая с крыши.
Моя голова из снега.

Телефон расколол на куски
гипс розеток сна.
Подошёл.
Тихий голос дрогнул из трубки:
«Кто ты?..» —
Женский голос,
древний, как ночь,
неизвестной работы.
Я ответил:
«Бродяга, чья тропа не ясна.
Чья эпоха ещё не пришла,
время тянет к нолю…»
«Ой, не мой адресат.
Я в столетье попала не то…
Я наверное сплю…»
«Кто же вы, робкий ангел,
посетивший монашьи пределы?
Ваше имя?»
(молчанье)
«Ваше имя?!»
«Надежда…»
И гудки, как прощальный салют…

Сквозь редкую крону вижу
Синюю шкуру небесной рыси
В желтых пятнах листьев берёзы,
Накинутую на плечи князя-шамана —
Владетеля Сосьвы,
Который с вершины Ялпынг-Нёр-Ойки
Шлёт отражения лужам,
Шлёт зрачки отраженьям,
Шлёт скакуна зрачкам,
Чтобы нестись на нём
Сквозь призраки сосен и облаков,
Сквозь облака и рощи духов…
Превращая в каменных болванов
семёрку колдунов Вражеского Севера,
Он пытается предотвратить зиму…
Но поздно – оленьи стада уже рассеялись по тайге,
Когтистого Старца клонит в сон…
Сил не хватает. Блёкнет синяя мантия,
Теряя последние магические золотые блёстки.
Катится, каменея,
вражеский бубен…

1.
Мы всю ночь напролёт говорили.
Костылём деревянным стучала в асфальт забытья
наша память.
Мы обнялись по-братски. Лился дождь
Опечаленной радости из-под закрытых зеркал.
Под глазами
Проступали круги. Время дробно молилось за нас,
За ушедших в тяжёлой коричневой шубе мохнатой.

Ты сказал: «Мне пора.
Завтра на Луначарского в шесть
Буду в гости тебя ожидать…»
По канату
Улиц, гулко качавшихся вслед мертвецам-демонстрантам
Ты спешил. Не хватало правой ноги…
Костылём об асфальт забытья
Разбивал ты молчание сумрачной арки…
Ты был жив, как когда-то…
2.
Телеграфный столб на горе нёс табличку
«НА ПАМЯТЬ ДЕТЯМ»
Фотографии были сухи.
Фотографии помнили слезы,
Те, что лились два мига назад
Из бумажных глаз,
Из завешанных болью зеркал.
Ты был рядом, смеялся. А смерть? —
Белоглазая Чудь скрыла с собою под землю.

Белоглазая Чудь, лишь она понимает:
Смерть не может нести на себе запах пота
Душных солнечных полдней,
Смерть не может нести на себе
Лунно-солнечных зайчиков смеха,
Что кидались под танки печали.
Смерть взяла и, заштопав протертое сердце
Где-то в горных долинах Алтая,
Возвратила назад,
Обернув колдовскою травою
И молитвой во славу спасения…

Он поцелуем разбудил Её.
А на Реке все степени рассвета
запечатлелись, как на фотоплёнке,
и поезда пытались обогнать
несуществующее время.

Он превратился в дым над костровищем.
Хранили такт султанчики травы.
Она – в берёзу, что у насыпи белеет…

Качались в такт султанчики травы,
сквозь заросли которой пробивались
два крохотных дубка, чтобы достичь
пределов… Маковка берёзы пожелтела.
Кричали петухи над лесом и лугами,
хранили такт султанчики травы…

Неугомонный белый дым над костровищем
будил Её чуть горьким поцелуем.

Под рясу бы, под клок бордовой ткани,
под пёструю, лоскутную накидку,
сползти бы вниз сознанием двускатным,
как снег тяжёлый, до пещерных скитов.

Подпитывают лишь воспоминанья
да слабые мечты на воскрешенье,
смертельной мудростью внесённые заранее
в столбцы хрустящие пергаментных крушений.

Истошная бессмысленность оспорит
стараний денежных последние подпоры…
И вдруг, за пропастью, за темно-синим морем,
за мысом видишь сквозь туман Святые Горы.

И слева Крит лежит младенцем нежным,
а справа – Фракий виноградные долины,
и радостью душевной неизбежность
тебя ведёт к преданию, к вершинам.

Разве мог ты представить себе такую запредельную высоту?
Ты, пришедший из страны,
где самая высокая точка —
это построенная тобой стена родного города…
Кирпич к кирпичу…