Да, «наполеоновские планы» уперлись в обманчивую иллюзию неопрятной свободы, но свободу личного воображения затуманить ничем не удается, что бы ни происходило с возможностью публичного представления результатов творчества. Поэт с каждым новым стихотворением – «другой человек», пока он пишет, он ищет и находит «выход», когда его ведет «жажда поиска смысла, / который насущнее хлеба»:
В любом тупике есть невидимый чёрный лаз
Ужаса и Отчаяния
(это единственные истинные проводники).
Доверься им, оставаясь собой…
Как бы ни била жизнь, – ««И-цзин» мне нашептало: «Всё будет хорошо…», и это не самоутешение, а опять-таки культурное подспорье, загадочная древняя книга не может обещать ничего дурного, хотя бы потому, что она дожила до нашего времени и кем-то внимательно почитана. Ян Кунтур, уроженец Урала, откуда ушли на Запад иные живучие народы, вот и его скитания пока привели его на этот же Запад, в Венгрию, но в стихах он продолжает вечное путешествие по меридианам и параллелям, туда и обратно, «от Китая – в Бискайю», в поисках своего Запада и своего Востока, ощущая себя то бродячим воином Японии:
Как самурай – спокойный и вальяжный
бродяга в грязном кимоно, который ищет
опасных авантюр среди одноэтажных
дворцов бумажных и немного пищи;
который знает свою силу и с насмешкой
на глупости людские отстраненно
глядит, их режиссируя без спешки
из любопытства, —…
– то первооткрывателем морских путей или мудрым вождем североамериканского племени:
«Определяю долготу свою
как галеон – на дне пролива Дрейка
И утреннее солнце продаю
по штуке за копейку
Твоя забота
с виду небольшая:
держать лицо.
Ты истинный дакота.»
Тут же и перевоплощение в Александра Македонского (он движется с боями на Восток): «Мой Буцефал лежит в крови…/ А в небе сны слонами бродят…», и намек на поход Ермака, «где был первый залп / пищальный – в сторону Сибири…» И вот уже «сибирский» Урал с его языческим прошлым, вдвинутым в настоящее, (та же тема в прозе Алексея Иванова, знаменитого земляка Яна Кунтура), с этнографической и географической точностью автор показывает нам «князя-шамана – / Владетеля Сосьвы, / Который / с вершины Ялпынг-Нёр-Ойки / Шлёт отражения лужам, / Шлёт зрачки отраженьям, / Шлёт скакуна зрачкам, / Чтобы нестись на нём / Сквозь призраки сосен и облаков, / Сквозь облака и рощи духов…»
Отсюда одухотворение облаков как текущего пространства, и самого воздуха, его «Лечащей душу молитвенной массы», где библейская «манна небесная» смешивается с «золотой праной» индуизма, здесь уже не пантеизм, а стремление через всеобщее единение религий соединить души близких и далеких людей, когда все «течет блаженством из одних легких в другие / преображая и уподобляя / делая одним целым / сообщающимися сосудами / наполненными амброзией…» И внезапные образы природы, где даже созревшие плоды объявляются обладающими «сознанием»:
На самом дне
безупречного сада —
сливы,
валяются без сознания…
И переживание смерти близкого человека, определяющее отношение к самой земле как к родному и чужому:
Моя земля
ставшая сегодня еще на одного
закопанного в ней
дорогого человека
чужой
Так поэт видит свое время сквозь пространство:
лишь время, обернувшееся в степь.
И нет конца ей, и тебя в ней нет,
лишь бег печали, листьев и судьбы,
бег Персеид, орбит, комет, планет,
бег быта, бег небытия сквозь быт.
Я бы назвал поэзию Яна Кунтура рассматривающей и рассуждающей, чтобы избежать чопорного определения «интеллектуальная». Недаром поэт опирается на откровенные слова Аполлинера, видя в нем своего предшественника: ««Хотим разведать сферы доброты / бессловесный необъятный материк а также время которое можно направить вперед и вспять // Так снизойдите же к нам сражающимся на границе / будущего и бесконечного…»
«На границе будущего и бесконечного» поэзия изменяет, поднимает, проводит человека невредимым сквозь быт, сквозь небытие, сквозь степь, обернувшуюся временем. Остается только дойти до современника, который способен обернуться читателем.
Вячеслав Куприянов
Разве мог ты представить себе такую запредельную высоту?
Ян Кунтур, Гильгамеш. 1999 г.
Теплые травы
(из уральских книг и циклов 1993—2009 гг.)
Я окунаюсь в снег,
на пряди мои налипший.
Моя голова из снега.
Я утопаю в снегу.
На тополе бьющийся лист —
я таю, стекая с крыши
на тёплые травы – шариками
блестящими. Не могу,
никак не могу о ветер
свой нож тупой заточить…
Не нож, но кривую полоску
из остроугольных слов,
врезанных рунами снега
в разрывы массивных домов,
в китайские стены скворечен
и в акведуки туч,
несущих не воду, но чувство
сплошного снега и шёпот,
слышный лишь дряхлому Ною,
погибшему не от потопа,
но от Великого Снега
у самых дверей Пенелопы…
Читать дальше