Сказки и мифы народов Филиппин

Напротив, повествовательный фольклор горных пародов Филиппин отличался еще в начале пашего века исключительным богатством. Его, к сожалению, не столь уж многочисленные образцы, включенные в сборник Р. Л. Рыбкина, позволяют составить представление о характере устного народного творчества филиппинских горцев, которые в последнее время все более быстрыми темпами теряют свое культурное достояние, столкнувшись лицом к лицу с современной цивилизацией индустриального типа. Длительное обособление горных народов Филиппин от их равнинных соседей, более восприимчивых к внешним влияниям, пе было, разумеется, абсолютным, и трудно не согласиться с Коулом в том, что отдельные, например, сказки тингианов о животных могли быть заимствованы у обитающих по соседству христианизированных илоканов [29, 25 — 26]. Однако осторожные выводы Коула о глубоких местных корнях тингианских сказаний, особенно тесно связанных с церемониями, верованиями и культурой этого народа, можно, на наш взгляд, без опасения перенести на соответствующую часть фольклора других горских племен, хотя бы на их порой настойчиво перекликающиеся космогонические мифы. При этом мифы горцев Северного Лусона перекликаются не только друг с другом (факт, который можно объяснить контактными связями кучно живущих здесь горских племен), но и с мифами горцев Миндоро и Минданао, что говорит о культурной общности населения Филиппин в период, предшествовавший колонизации, широкому распространению христианизированной культуры среди населения равнин и в связи с этим превращению территорий, населенных горскими племенами Севера и Юга, в разобщенные резерваты.

За примерами ходить недалеко: если в представляющем маигианскую мифологию близнечном мифе "Мальвай и Далидали" изначально низкое небо поднялось вверх благодаря чересчур размашистым движениям рушившего рис "неудачника" Далидали, то аналогичное представление об изначально низком и создававшем массу неудобств небе и благодетельном ударе песта, приписываемом нередко женщине-прародительнице, мы встречаем в нескольких версиях у багобо, живущих на Южном Минданаэ ("Времена Моны") [см. также 33, 48, 53, 99 — 101], а также у манобо (Северный Минданао) и на севере Лусона [см. 28, 89] [5] Любопытно, что у Бейера мифология мангианов рассматривается как "примитивная", мифология горных племен Минданао — как среднеразвития, а мифология племен Северного Лусона — как высокоразвитая. О культурной общности горцев севера и юга Филиппин пишет также Вальдемар Штёр [66, 119 — 122], отмечая, что на Филиппинах период "низкого неба" оказывается тяжелым, в то время как у народов Малайского архипелага это Золотой век. .

Широким распространением (по крайней мере в пределах Северного Лусона) пользуется, например характерный и для ряда других народов Юго-Восточной Азии [см. 54, 118, 124; 18] миф о потопе и следующем за ним "втором рождении" человечества, заключающем в себе идею "мертвой воды", по словам Эльяде, — лейтмотива палеоазиатских, азиатских и океанийских мифологий, воды, растворяющей, уничтожающей всякие формы, но в то же время обильной зародышами вещей и в потенции своей — животворящей [см. 36, § 60; 37, 146]. Одну из версий этого мифа представляет собой "Миф о потопе", принадлежащий ифугао (с равным правом можно было бы назвать его, делая акцент на заключительной его части, мифом о происхождении смерти как ритуального убийства, обеспечивающего продолжение жизни на земле [см. 37, 122] [6] Известна и более архаическая концовка этого мифа, где отец принесенного в жертву Игона приказывает надеть его голову на шест и танцевать вокруг нее, чтобы умилостивить его дух, — ритуал, от которого ифугао отказались вместе с охотой за головами (см. 69, 257, приложение Л. Кейса). . Точно так же, как у ифугао, на двух горах спасаются от потопа мужчина и женщина, давшие начало племенам калинга [33, 219] и боло [см. 26, 186 — 187], причем у первых мужчина догадывается о пребывании женщины на другой горе по отблеску солнца на ее коробочке для бетеля и пускается к ней вплавь в вазе (имеется в виду большая китайская фарфоровая ваза — эталон богатства у ряда племен Филиппин и Индонезии), а у вторых — мужчина плывет к женщине на тыкве. В вышеуказанных источниках не упоминается, правда, о кровном родстве уцелевших от потопа первопредков калинга и боло, зато у набалои и бонтоков это, точно так же как и в "Мифе о потопе", брат и сестра, но нашедшие приют на одной и той же горе [см. 58, № 2] (ср. также 69, где сестра находит приют на вершине горы, а брат — в пещере на склоне, и 65, 487 — 506 [7] В этом тексте, записанном в 1907 г. Зайденаделем от бонтокского сказителя Матью, миф о потопе объединен с мифом о сотворении людей из тростника, версия которого помещена в настоящем сборнике ("Сотворение человека"). ; впрочем, в другой версии мифа о потопе ифугао их первопредки спасаются также на одной горе [см. 44, № 4 с] [8] Воспоминание об этом сюжете сохранилось и в мифе о претворении ями в виде не получившей развития темы двух мужей — Дипигангена и Дичакулмана, спасающихся от наводнения на двух вершинах гор (22, 47). Во второй версии того же мифа на горах пережидает наводнение неопределенное количество людей. .