Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Три дня приходил, а теперь уже месяц исходит —
Ни весточки! Где ж ты? В какие уехал края?»

Мне Хинд приказала уйти от нее на рассвете.
Был рядом дозор, и мне быть не хотелось в ответе.

Расстались. Она накануне прислала гонца
С известьем, что дома и ждет на свиданье певца.

Что тот, мол, кто любит, придет под прикрытием ночи
Лишь смолкнут шатры и закроются сонные очи.

Гонцу я ответил, что гостю такому я рад,
Что верен по-прежнему, друг неизменный и брат.

Горя нетерпеньем, ее ожидал я прихода,
Лишь ночь потемнела, и месяц ушел с небосвода.

Я бодрствовал долго, с усильем дремоту гоня,
Я телом ослаб, и она одолела меня.

Но вдруг пробудили меня, распростертого сонно,
Алоэ и мускус, которыми Хинд благовонна.

Спросил я: «Кто здесь?» — и меня попрекнула она:
«Эх ты! О тебе для чего же тоскую без сна?

Как быть мне, несчастной! От горя я вся изомлела,
Я плачу и плачу — так, видно, судьба мне велела.

Тебя повстречав, полюбила, себе на беду,—
Тоскую и скоро горючей слезой изойду.

Назначишь мне встречу — а сам не придешь на свиданье;
Потом коль придешь, так найдется всему оправданье.

Смотри, если будешь и впредь мне досады чинить,—
Пожалуй, любовь оборвется, как ветхая нить.

Ничто для тебя огорченья мои и тревоги?
Иль сердце твое — словно камень с пустынной дороги?»

И смолкла. Стоял я, не мог шелохнуться, из глаз
Не слезы текли, а жемчужная россыпь лилась.

Сказал я: «Услада очей и души озаренье!
Знай, ты для меня драгоценнее слуха и зренья.

Прости же меня и упреки свои прекрати,
Дай всякому сброду от зависти сплетни плести».

Приник я к устам, и мгновенье казалось мне годом.
Как будто смесилась струя родниковая с медом,

С вином ли сирийским, краснее, чем глаз петуха…
Всю ночь мы любились, в блаженстве не видя греха.

Ее целовал я, а ночь благодатная длилась.
Но жажда души поцелуями не утолилась.

Желанья срывали плаща золотого шитье
Со стройного стана и бедер роскошных ее.

И ночь была наша, и жгла нас любовь нетерпеньем,
Пока петухи темноту не встревожили пеньем.

Она испугалась, прижалась ко мне, говоря:
«Пора расставаться, прохладой уж веет заря».

И вышла. Три девушки с нею, похожих собою
На статуи, к коим монах прибегает с мольбою.

Я слов не забуду, какими прощалась со мной,—
Как с радужной шейкой голубка на ветке лесной.

Хотел я достичь своего, но она не желала —
И молвила так: «Лишь неверному многого мало!»

Пока тебя не знал, не знал, что иглы
Произрастают на любовном ложе.

Я шел на гибель, пристрастившись к сердцу,
Которое, хоть бьется, с камнем схоже.

Я сердце упрекал свое, но слышу:
«На рок пеняй, не на меня!» Дороже

Ты мне всех женщин, — нудно с теми, скучно.
Лишь на тебя смотрю я в сладкой дрожи.

Да, я влюблен! Кто юным обезумел,
И в старости безумцем будет тоже.

В сердце давнишнюю страсть оживили остатки жилья,
С ветром пустынным они и с пылающим солнцем друзья.

Северный ветер здесь выл, засыхала степная трава,
Яростной бури порыв вырывал из песков дерева.

Здесь на пороге она говорила соседке тогда:
«С Омаром что-то стряслось. Неужели случилась беда?

И почему он со мной избегает обычных бесед?
Я обратилась к нему, он же брови нахмурил в ответ.

Иль он желаньем томим? — Я желанья его утолю.
Иль терпелив напоказ, — горделивца я, значит, люблю?

Иль доползли до него нарекания, полные лжи?
Хочет ли бросить менж А быть может, и бросил — скажи!

Или в невзгоде моей виновата завистника речь? —
Чтобы в могилу ему, ненавистнику злобному, лечь!

Что с ним, сестрица, стряслось, разузнать я скорее должна
Так мне и отдых не впрок, и прохлада в тени не нужна.