Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

И уже постепенно блаженная ночь убывала,
Стали звезды бледнеть, оставалось их на небе мало,

Мне сказала она: «Пробуждайся, уж ночь позади,—
Но наутро меня ты под Азвар-горой подожди!»

Вздрогнул я, услыхав чей-то голос, кричавший: «В дорогу!»
А на небе уже занималась заря понемногу.

По шатрам уже встали и начали в путь одеваться,
И она прошептала: «Что ж делать? Куда нам деваться?»

Я сказал: «Ухожу. Коль успеют меня подстеречь,—
Или мне отомстят, или пищу добудет мой меч!»

И сказала она: «Ненавистникам сами ль поможем?
Тайну в явь обратив, клевету ли их сами умножим?

Если действовать надо, то действовать надо иначе:
Скроем тайну поглубже, иначе не ждать нам удачи.

Двум сестрицам своим расскажу я про нашу беду,
Чтобы все они знали, и тотчас же к ним я пойду.

Я надеюсь, что выход найдут мои милые сестры,
На обеих надеюсь, они разумением остры».

В горе встала она, без кровинки опавшие щеки,
И отправилась, грустная, слез проливая потоки.

Две прекрасных девицы явились на сестринский зов,
На обеих узоры зеленых дамасских шелков.

Им сказала она: «Моему смельчаку помогите:
Все возможно распутать, как ни были б спутаны нити».

А они устрашились, меня увидав, но сказали:
«Не такая беда! Предаваться не надо печали!»

И меньшая сказала: «Ему покрывало отдам,
И рубашку, и плащ, — только пусть бережется и сам.

Пусть меж нами пройдет он и скроется в женской одежде,
И останется тайна такою же тайной, как прежде».

Так защитою стали мне юные девочки эти
И одна уже зрелая, в первом девичьем расцвете.

Вышли мы на простор, и вздохнули они, говоря:
«Как же ты не боишься? Уже заалела заря!»

И сказали еще: «Безрассуден же ты и бездумен!
Так и будешь ты жить? И не стыдно тебе, что безумен?

Как объявишься снова, все время смотри на другую,
Чтоб подумали люди: избрал ты ее, не иную».

И она обернулась, когда расставаться пришлось,
Показалась щека и глаза ее, полные слез.

На исходе той встречи сказал я два ласковых слова,
И верблюдица встала, в дорогу пуститься готова.

Я пустил ее бегом, была она в рыси ходка,
И упруга была, деревянного крепче бруска.

Я верблюдицу гнал, хоть и знал, что бедняга устала,
До того исхудала, что кожа от ребер отстала…

Часто умная тварь приносила меня к водопою,—
Но колодец зиял пересохшею ямой скупою:

Лишь паук-нелюдим над колодцем сплетает силок,
Сам вися в паутине, как высохший кожаный клок.

Дни и ночи тогда я не мерил привычною мерой,
Мрачный спрыгивал я с моей верной верблюдицы серой

Оскудевшие силы, измучась, она истощала,
Над отверстием знойным безумно глазами вращала

И толкала меня головой, порываясь к воде,—
Но колодец был сух, не сочилось ни капли нигде.

И когда бы не повод, что воле моей поддается,
То верблюдица в прах разнесла бы остатки колодца.

Понял я, что великий то будет урон для пустыни,
Я же был чужанин, а убежища нет на чужбине.

Яму новую рядом верблюдице выкопал я,
Но и донышко в ней обмочила б едва ли бадья.

А двугорбая все ж потянулась доверчиво к яме,
Но лишь малость воды удалось захватить ей губами.

У меня же с собой был один лишь сосудик скудельный
Я в колодцы его опускал на постромке седельной.

Стала нюхать верблюдица — гнилостью пахло питье,
Но припала к струе — и струя утолила ее.

Она говорит, а сама, безутешная, плачет,
На нежных щеках ее слез не скудеет струя:

«Ты всех мне милей, попирающих землю ногою,
Всяк час о тебе и забота и память моя.

Ужели ж совсем я тебе не нужна, не желанна?
Залог твой — любовь — берегу добросовестно я.

Ты скоро мой прах понесешь и опустишь в могил
За что ты разгневался? Плачу, сама не своя.