Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Возле мест, где кочевье любимой, не зная покоя,
Поутру проезжаешь и в пору палящего зноя.

Пусть из речи твоей и немного она угадала,
Но тебя твоя речь перед нею самой оправдала.

Из-за Нум ты безумствуешь, темен в очах твоих свет.
Нет свидания с нею, и в сердце забвения нет.

Если близко она, то немного от близости прока,
Нетерпеньем измаешься, если кочует далеко.

И препятствия снова — одно или несколько разом,
Ты уже изнемог, и не в силах опомниться разум…

Если к ней приезжал я, сердито встречали меня,
Как пантеры, рычала ее племенная родня.

Злятся, если меня возле дома любимой увидят,
То вражду затаят, то и явно меня ненавидят.

Друг, привет передай ей, скажи, что я верен и честен,—
Если сам я приеду, всем будет приезд мой известен.

Я в то утро впервые увидел их племени стан
И ее невзначай повстречал у потока Акнан,

«Это он? — прошептала. — Скажи, неужели, сестрица,
Это Омар-герой, о котором везде говорится?

Ты его описала — не надобно зоркого глаза,
Чтоб героя признать, — твоего не забуду рассказа».

«Это он, — отвечала сестра, — все сомненья забудь,
Но его день и ночь изнурял продолжительный путь».

«Изменился же он с той поры, как его я знавала!
Но бегущая жизнь милосердна ни с кем не бывала…»

Он стоял перед ней, без покрова скакавший при зное,
Закаленное тело морозило время ночное.

Стал он братом скитаний, узнал все пределы земли,
Все пустыни изведал, в загаре лицо и в пыли.

Беззащитен от солнца, скакал на спине вороного,
Лишь узорчатый плащ ограждал от пожара дневного.

У нее же ограда — спокойных покоев прохлада,
Для нее и услада сырого зеленого сада.

Муж ни в чем не откажет, подарки несет ей и шлет,
И она в развлеченьях проводит всю ночь напролет…

Из-под Зу-Даварана я ночью пустился в дорогу.
Ничего не страшась, презирает влюбленный тревогу.

В становище друзей у шатров я стоял для дозора,
От разбоя берег, охранял от убийцы и вора.

А когда по шатрам засыпали они тяжело,
Все сидел и сидел я, так долго, что ноги свело.

А верблюдица вольно паслась, не следил я за нею,
И могла ее упряжь любому достаться злодею…

Сам не помня себя, я в пустыне спешил без оглядки,
Все себя вопрошал — далеко ль до желанной палатки?

Указали мне путь незабвенный ее аромат
И безумие страсти, которою был я объят.

Я бежал от друзей, лишь погасли костры за шатрами,
А ее становище лишь к ночи зардело кострами.

Наконец-то и месяц зашел за соседние горы,
Возвратились стада, замолчали в ночи разговоры.

Я дремоту стряхнул и, приход свой нежданный тая,
До земли пригибаясь, подкрался к жилью, как змея.

И сказал я: «Привет!» А она в изумленье великом
Задрожала и чуть нашу тайну не выдала криком.

«Я покрыта позором! — и пальцы, сказав, закусила.—
Ты, однако же, смел, велика твоя доблесть и сила.

Так привет же тебе! Иль таким неизвестен и страх?
Окружен ты врагами — тебе да поможет Аллах!

Но не знаю, клянусь, прискакал ты сюда потому ли,
Что ко мне поспешал? Потому ли, что люди уснули?»

Я ответил ей: «Нет! Покоряюсь желаниям страсти.
Что мне взгляды людей? Не такие видал я напасти».

И сумела она опасенье и дрожь побороть И сказала:
«Тебя да хранит всемогущий господь!»

Ночь, блаженная ночь! Отлетела дневная забота.
Услаждал я глаза, и не знали объятия счета.

Ночь медлительно шла, но казалась короткой она —
Столь короткой, клянусь, не казалась мне ночь ни одна.

Час за часом любовь упивала нас полною чашей,
И никто за всю ночь не смутил этой радости нашей.

Мускус рта я вдыхал, целовал ее влажные губы,
И за розами губ открывались точеные зубы.

Улыбнется она — то ль летающих градинок ряд,
То ль цветов лепестки белизною в багрянце горят!

В полутьме на меня ее нежные очи глядели,
Как глядят на детеныша черные очи газели.