Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Абда, белая ликом, любого ты сводишь с ума,
Всех разумных и умных, но холодом дышишь сама.

На рассвете выходишь, куда-то торопишь шаги,—
А шаги у тебя не длиннее овечьей ноги…

Не забыть этот день, не забыть, как сказала она
Четырем горделивым подругам, чья кожа нежна:

«Не пойму, почему холоднее он день ото дня,—
Иль другую нашел? Иль обиду таит на меня?»

Такие слова мне послала подруга моя:
«Мне все рассказали, о чем не ждала и намека:

Что ты, — говорят, — изменил и покинул Рабаб.
Мой друг дорогой, заслужил ты за дело упрека!

Ты бросил Рабаб, ты Суди теперь полюбил,
Все клятвы свои растерял во мгновение ока.

Нет, жизнью клянусь, — я утешусь, другого найду,
Пускай нечестивца любви обольщает морока,—

А я из тех женщин, которых, как видно, прельстить
Умеешь обманом, — и вот дожила я до срока.

Вдобавок, ни слова не молвив, ты бросил меня,
Я вижу — ты лжец, а на свете нет хуже порока.

Где шепот ночной, уверенья и клятвы твои?
Все вышло навыворот, близкое стало далеко.

Ты клялся Рабаб, что ее полюбил навсегда,—
И что же? Отринул, покинул — и я одинока!

О брат мой! Ты втайне готовил измену свою,
Все знал наперед, поступил ты с любимой жестоко.

О, если ты снова захочешь свиданья со мной,—
Будь проклята я, коль не стану умней от урока!

Пожалуй, нашептывай клятвы, потом нарушай —
Для женского сердца от них — ни отрады, ни прока».

Ты, девушка верхом на сером муле,
Иль Омара ты вздумала известь?

Сказала мне: «Умри иль исцеляйся!
Но я тебе не врач, хоть средство есть.

Я гневаюсь, и гнев мой не остынет,
За столько лет во мне созрела месть.

О, если бы твое, изменник, мясо
Могла я, не поджарив, с кровью съесть!»

«Клянусь я тем, кого паломник молит:
Моя любовь — не прихоть и не лесть.

Мои глаза туманит плач печали,
Бог весть где ты, и не доходит весть.

Твоей красы слепительное солнце
Все звезды тмит, а в небе их не счесть.

Ты на дары скупа, но я не грешен —
Свидетелями жизнь моя и честь!»

С той, чьи руки в браслетах, мне ворон накаркал разлуку.
Злая птица разлук обрекла мое сердце на муку.

Поломались бы крылья у птицы, пророчицы горя!
Занесла б ее буря на остров пустынный средь моря!

С караваном я шел, заунывно погонщики пели,—
Наконец заглянул в паланкин черноокой газели.

Чуть раздвинулась ткань, и за узкой шатровою щелью
Я увидел глаза и точеную шею газелью.

Вдвое краше она показалась в таинственном блеске,
В полумраке сверкали жемчужины, бусы, подвески.

Я смутился, не знал, что же делать мне с сердцем горячим,
Кто меня упрекнет? Или редко от страсти мы плачем?

Мне сказали: «Терпи, должен любящий быть терпеливым,
А иначе весь век проживешь бобылем несчастливым!»

Нет прекрасней ее — так откуда же взять мне терпенье?
Как осилить себя, как умерить мне сердца кипенье?

Ее кожа бела, и налет золотистый на коже.
Сладки губы девичьи, на финик созревший похожи.

Вся — как месяц она, засиявший порою вечерней!
И когда моя страсть разгорелась еще непомерней,

Сладострастных желаний не мог я уже превозмочь,
Саблю я нацепил и ушел в непроглядную ночь.

У шатра ее долго сидел я, противясь хотенью.
И в шатер наконец проскользнул неприметною тенью.

На подушках спала она легким девическим сном,
И отец ее спал, и рабы его спали кругом,

А поодаль вповалку — его становая прислуга,
Как верблюды в степи, согревая боками друг друга.

Я коснулся ее, и она пробудилась от сна,
Но ночной тишины не смутила ни звуком она,

Губы в губы впились, испугалась она забытья,
«Кто ты?» — чуть прошептала, ответил я шепотом: «Я!»

«Честью братьев клянусь, — прошептала, — и жизнью отцовой,
В стане всех подниму, если ты не уйдешь, непутевый!»