Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

По зову первому идут на помощь,
Все на конях, и не сочтешь знамен.

А как приятно с ними быть в застолье!
Их руки щедры, разговор умен.

Отстань и отойди, будь от меня подале.
Молю Аллаха я, — убрать тебя нельзя ли?

Тебя считаю я презренным и дурным,—
Надеюсь, что тобой я тоже не любим.

Ты губишь каждого предательством, изменой,
Все тайны выведав в беседе откровенной.

Тебе когда-нибудь за все воздаст Аллах —
Любви не встретишь ты в своих же сыновьях.

Жизнь черная твоя приносит беды людям,
И смерти мы твоей все радоваться будем.

Аллах тебе за все готовит наказанье,
И прадедам твоим, и всем, кто жили ране.

Добро твое всегда притворство или ложь,
И праведность свою ты строишь на обмане…

Но ты собрал в себе, лелеешь, бережешь
Все виды подлости, грехов и злодеяний.

О, как со мною вы безжалостны и злы,
А я прославил вас, я вам слагал хвалы.

Пусть холит злобную верблюдицу рука —
Верблюдица не даст ни капли молока.

Я знал, что благодать к вам с неба снизойдет
За то, что вы меня спасете от невзгод.

Я был как жаждою измученный верблюд,
Я ждал, что здесь найду защиту и приют.

Но вижу, что от вас бесцельно ждать добра.
Что страннику опять в далекий путь пора…

Но разве виноват был праведный Багид,
Даря приют тому, кто брошен и забыт,

Кто предан, осрамлен, чей жребий так суров,
Кто бродит на земле, как дух среди гробов.

В свирепой ярости, пороча и кляня,
Зачем собаками травили вы меня?

За что же ненависть пылает в вас ко мне?
Так ненавистен муж порой своей жене…

За добрые дела мы благом воздаем —
Но мне за все добро платили только злом.

Чего ж тогда искать? На свете правды нет.
Будь счастлив, если ты накормлен и одет…

В словах моих много и яда, и едких обид,
И кто-нибудь ими сегодня же будет побит.

Но если я сам изуродован волей Аллаха —
Мое же проклятье пускай и меня истребит…

Он пьян с утра и до утра мертвецки, как бревно,
Но держит голову его над чашею вино.

Он пьет, пока не упадет, сраженный наповал,
Порою кажется, что он рассудок потерял.

Мы ногу подняли его — другую поднял он,
Хотел сказать: «Налей еще!» — но погрузился в сон.

И мы глотаем за него, впадая в забытье,
На головню из очага похожее питье.

Налейте ж мне! Налейте всем! Да здравствует вино!
Как муравьи в песке, ползет в моих костях оно.

Так в лоне огненном возрос сын города сего,—
Росло и старилось вино, чтоб сжечь дотла его!

Горит звезда вина, горит! И он, страшась беды,
Спешит разбавить алый блеск прозрачностью воды.

И закипают пузырьки на дне, как будто там
Сто человечков, и они, смеясь, кивают нам.

Тяжелой смолою обмазана эта бутыль,
Укутали бедра ее паутина и пыль.

Пока догадались красавицу нам принести,
Чуть старою девой не стала она взаперти!

И светлые брызги вина мимо чаши летят,
И благоуханен, как мускус, его аромат.

Когда мы узнали друг друга, в ту первую нашу весну,
Мы были подобны прозрачной воде облаков и вину.