Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Смеется она, а ведь я и хотел,
Чтоб рассмешил ее мой ответ.

«Я люблю тебя», — лгунья твердит без стыда,
Хоть давно поседела моя борода;

Но я знаю: не любит никто старика,
Легковерных обманешь, меня ж — никогда.

Кто поверит тебе, коль похвалишься ты,
Что на ветер надета тобою узда,

Что замерз полыхающий жарко огонь
Иль охвачена пламенем в речке вода?

Ты с забвеньем вечным не смирился,
Хоть уж близок час твоей кончины.

Повелел воздвигнуть на кладбище
Каменные плиты-исполины.

Как тебя тщеславье ослепило!
Видишь — смерть витает над тобою.

Неужели хочешь и в могиле
Над чужой глумиться нищетою?

Встали рядом — пышная гробница
И раба нагого погребенье;

Но законы смерти справедливы:
Всех удел — могильный червь и тленье,

Как же мне с судьбой не примириться?
Вижу я, напрасны ухищренья:

Те дворцы, что строились веками,
Бури разрушают за мгновенья.

Проросла трава в костях истлевших.
Как теперь узнаешь среди праха

Богача и нищего бродягу,
Воина, певицу иль монаха?

Где надеждой сердце трепетало,—
Ныне лишь сырой песок и глина,

Как узнать эмира и вельможу,
Различить раба и господина?

Нищего рассыпались лохмотья,
И парча румийская истлела.

Как узнать, кого нужда терзала,
Кто в шелках бесценных нежил тело?

Всех поглотит алчная могила.
Все уснут до часа Воскресенья.

Что же стоит знатность и богатство,
Если нам от смерти нет спасенья?

К тебе невежда, льстец и мот
Бегут, едва блеснет восход,

За подаянием к тебе
Спешат гадатель, виршеплет.

Лжецов, бездельников, глупцов
В твоих покоях — жадный рой;

И каждый норовит развлечь
Тебя пустою болтовней.

Но ты им в лица посмотри —
Кто их, скажи, людьми назвал?

Вот морда хитрая лисы,
Вот волка хищного оскал,

Вот злой шакал, а вот хорек,
А этот — словно жирный кот,

Что изготовился к прыжку
И мышь в потемках стережет.

«Двое сватов прислали, — сказал мне отец,—
Оружейник-бедняк и сосед наш купец.

Хоть немолод купец, но он щедр и богат,
Он жене молодой угождать будет рад.

Ты ведь любишь наряды — и шелк и парчу,
Не упрямься — отдам я тебя богачу».

Не сердись, мой отец, — если все решено,
Значит, век мне с купцом горевать суждено.

Хоть и знаю, что жизнь с бедняком не легка,—
Легче бедность терпеть, чем любовь старика.

Когда на дружеском пиру мы допили вино,
Под мышку взяв пустой бурдюк и распалив отвагу,

Я к винной лавке подошел, хозяина позвал,—
Тот рысью побежал ко мне, не убавляя шагу.

Он дни и ночи служит тем, кто тешится гульбой,
Кто ценит выше всех даров наполненную флягу.

Я крикнул властно: «Эй, живей!» Он налил мне вина,
Я плащ и платье дал в залог за пламенную влагу.

«Но дай мне что-нибудь надеть, — торговцу я сказал,—
Я ни с одной из жен моих, клянусь, в постель не лягу,

Пока с тобой не разочтусь!» Но я ему солгал,
Аллах свидетель, — я солгал, я обманул беднягу.

Вернулся я в кружок друзей с тяжелым бурдюком,
И мы смеялись, говоря, что мой обман ко благу.

Клянусь Аллахом я, что стало мне завидно
На тех, что по земле свой краткий путь прошли.

Я столь давно живу, что затерялся где-то,
Среди живых людей — я ото всех вдали.

Расставшись с кем-нибудь, не думаю, чтоб снова
На этом свете мы друг друга обрели:

Увидит он меня, завернутого в саван,
Иль место, где мой прах когда-то погребли.