Алишер Навои: Лейли и Меджнун

Кто воспевал страдальца бытиё,
Так заставлял писать перо свое:

Беспамятством, бессильем одержим,
Не ведал Кайс о том, что стало с ним,

И вот узнал, едва лишь ожил он,
Как близких сердцу растревожил он.

Родители стонали день и ночь,
Не ведая, что делать, как помочь?

Тот — юный лоб, вздыхая, целовал,
Та — горестью убита наповал.

И, все поняв, смутился Кайс тогда,
Не знал, куда деваться от стыда,

Глядеть в отцовские глаза не мог,
В тоске лежал у материнских ног,

И под ярмом позора своего
Не поднимал он взора своего.

Когда увидели отец и мать:
В могилу Кайса может стыд вогнать, —

Решили не расспрашивать его,
Как будто не случилось ничего,

Решили слова не сказать в укор,
Чтоб мальчик позабыл про свой позор.

И мыслили, вздыхая тяжело:
«Быть может, наваждение прошло?

Он станет сдержанней, горячий нрав
Природой целомудренной поправ?

Быть может, горести промчатся все?..»
И так гадали домочадцы все:

«Приснился юноше волшебный сон»,
«Виденьем неким был он потрясен»,

«Его с дороги сбил коварный див…»
Никто не знал, что, пери всех затмив,

Заворожила юношу Лейли, —
И восвояси родичи пошли.

И Кайс остался наконец один.
Искал он горю своему причин.

Искал он исцеленья своего,
Алкал он избавленья своего.

Тоске внезапной изумлялся вслух, —
Метался беспокойный, слабый дух:

Любви отдаться? От людей бежать?
Но жалко покидать отца и мать.

Найти покой среди домашних вновь?
Но топчет сердце властная любовь!

Так он страдал, пока рука небес
Не сбросила на мир ночных завес.

И войском горя был он побежден:
Настала ночь — Лейли увидел он.

Каков удел влюбленных — он забыл!
И снегом убеленных он забыл

Отца и мать, забыл недавний стыд,
И вот уже к возлюбленной спешит.

Не взял он волю в спутники себе,
И разум не был другом при ходьбе.

Он шел и падал, и вставал, и шел,
И каждый шаг безумцу был тяжел.

Валялся, как поклонники вина
Валяются, напившись допьяна.

И видит он становища огни
И думает: «Меня сожгут они!»

И сердце вдруг охвачено огнем,
И мнится: искры заметались в нем…

Вознес он к небу огненный язык,
Открыл огню воспламененный лик,

Как пышет пламенем зажженный куст,
Он песню-пламя выпустил из уст:

«Огонь, благословенный проводник!
Ты в ночь печали предо мной возник.

Я вижу: искры падают в траву, —
Их звездами печали назову.

Вознесся дым, как вздох твоей груди,
Как цель, очерченная впереди.

Лепешку спрятал ты в своей золе, —
То месяц на заоблачном столе.

Кто взглянет на тебя, тому сурьмой
В глаза войдет летучий пепел твой.

Но роза не глядела на очаг.
Откуда ж цвет сурьмы в ее очах?

Или решила стать сурьмой зола,
Когда она в твои глаза вошла?

Огонь! Горящий жар твоих углей
Рубинов драгоценных мне милей:

В нем вижу я — мне цвет багряный люб —
Всепожирающее пламя губ!

Нет, не венец — рубином, а венцом
Украшен сей рубин: ее лицом!

Ты в ночь заботы подал руку мне,
Ты озарил в ночи разлуку мне.

Как высказать, как я люблю тебя?
Каким стихом я восхвалю тебя?

И что тебе я, путник робкий, дам?
Алоэ и сандал в растопки дам!

Огонь! Тебе никчемных слов не дам:
Луну и солнце я в жаровни дам!

Огонь! Всегда будь на моем пути,
Всегда свети, вселенной всей свети!..»

Не кончил он, как ветер вдруг донес
Протяжный лай: залаял в стане пес…

Он скорчился, пошла по телу дрожь,
И на собаку стал он сам похож.

И стон его поднялся в вышину, —
Не стон, а вой нарушил тишину.