Аристофан - Тишина

Но как, скажи?

Да, видишь: ламповщик он. [23] …ламповщик он. – Имеется в виду Гипербол. До него в делах
Порой впотьмах блуждали мы и ощупью,
Сейчас же все решаем в чадном дыме ламп.

Ого-го!
О чем сейчас велела мне спросить.

О чем?

О многом старом, что она оставила.
Во-первых, о Софокле. Как он здравствует?

Здоров. Но с ним творятся чудеса.

А что?

Да из Софокла вдруг он Симонидом стал. [24] Симонида, который одним из первых стал брать гонорар за свои сочинения, обвиняли в корыстолюбии. Какие были основания предъявлять аналогичный упрек Софоклу, неясно.

Как Симонидом?

Старец и дряхлец, пошел
Он за наживой в море на соломинке.

А жив Кратин хитрейший? [25] Кратин. – Причина его смерти – несомненно, выдумка Аристофана.

Умер он в тот год,
Как был набег спартанцев.

Умер как?

Да так!
Свалил удар. Разбилось сердце старое,
Когда с вином бочонок стали в щепы бить.

А сколько бедствий город испытал других!
Нет, никогда с тобой мы не расстанемся!

Так что же. В жены Жатву ты возьми себе,
На хуторе живи с ней, чтоб росли у вас,
Цвели и зрели грозди виноградные!

Так подойди ж и дай поцеловать тебя,
Красотка! Вредно, думаешь, Гермес дружок,
Поспать мне будет с Жатвой после долгих лет?

Нет, коль запьешь настойкою полынною.
Возьми с собой и Ярмарку. И отведи
Ее в Совет. Там место ей законное!

Совет, блаженство ждет тебя с женой такой!
Какая будет выпивка трехдневная,
Жратва какая: почки, пышки, потрохи!
Гермес дражайший, будь здоров!

И ты, прощай!
Дружок, будь весел и не забывай меня!

Эй, жук! Сюда! Пора лететь домой, домой.

Нигде жука не видно.

А куда ушел?

Впряженный в колесницу Зевса, молнии
Влачит.

Бедняга! Чем же он прокормится?

Сыт будет Ганимедовой амвросией. [26] Ганимед – фригийский царевич, любимец Зевса, взятый им на Олимп.

А как мне вниз спуститься?

Не робей! Вот здесь
Сойдешь, с самой богиней рядом.

Милые!
Сюда за мной скорей идите! Многие
Вас ждут, желаньем налитые сладостным.

Так иди же с весельем на радость! А мы отдадим на хранение слугам
Нашу утварь, наряд маскарадный. Народ непутевый толпится у сцены.
Здесь воришек не счесть. Так и шарят, чего б утащить им и чем поживиться.
В оба глаза добро караульте! А мы обратимся к собравшимся с речью,
Скажем зрителям все, что пришло на ум, и пройдемся дорогами мыслей.
Надзиратели палкой должны б были бить комедийных поэтов, что смеют,
Выходя, пред театром себя восхвалять в анапестах и хвастать бесстыдно.
Но когда справедливо, о Зевсова дочь, превосходного славить поэта,
Кто соперников всех в комедийной игре одолел, став любимцем народа,
То тогда наш учитель высокой хвалы и славнейшей награды достоин.
Из поэтов один он противников всех уничтожил, кропателей жалких,
Кто над хламом тряпичным смеяться привык, кто со вшами отважно воюет,
И Гераклов прогнал он с разинутым ртом, вечно жрущих и вечно голодных, [27] …и Гераклов прогнал он с разинутым ртом… – Аристофан перечисляет здесь штампы балаганной комедии, включая буффонную фигуру прожорливого Геракла.
Он с бесчестием выкинул их, от беды он избавил рабов горемычных,
Суетящихся, строящих плутни везде, а в конце избиваемых палкой,
Чтобы раб-сотоварищ их мог поддразнить, над побоями зло насмехаясь:
«Ах, бедняк, это кто ж изукрасил тебя? Или с тылу с великою ратью
На тебя навалилась треххвостка? Иль ты к лесорубам попал в переделку?»
Вот такую-то рухлядь и пакостный вздор, болтовню балаганную эту
Уничтожил поэт, он искусство свое возвеличил до неба, как башню,
Из возвышенных мыслей, из важных речей, из тончайших, не гаерских шуток.
Не на мелких мещан, человечков пустых, ополчился поэт, не на женщин,
Но с Геракловым мужеством в гневной душе он восстал на великих и сильных.
Перебрал чрез ужасный кожевенный смрад, через злости вонючей угрозу
И без трепета с первых шагов поднялся на чудовище с пастью клыкастой.
На зверюгу. Страшней, чем у Кинны, глаза у него, словно плошки, пылали,
А вокруг головы его лижущих сто языков, сто льстецов извивались.
Его голос ревет, как в горах водопад, громыхающий, гибель несущий,
Он вонюч, словно морж, и задаст, как верблюд, как немытая Ламия, грязен.
Я взглянул на него, не дрожа, не страшась, я вступил с ним в смертельную битву.
Из-за вас и союзных иных островов я боролся. Зато справедливо,
Чтобы вы благодарными были сейчас, чтобы помнили старую дружбу.
Я и в прежние годы, в счастливые дни, никогда по палестрам не шлялся,
Угощая красивеньких мальчиков. Нет, я домой убежать торопился.
Редко скучен бывал я, забавен всегда, угодить постоянно стараясь.
Потому-то должны вы друзьями мне быть,
Старики, и мужчины, и мальчики все,
А вдвойне и особо плешивых прошу
Посодействовать мне и в победе помочь.
А когда победить мне удастся сейчас,
На пирах, на попойках кричать будут все:
«Дать плешивому это, плешивому то,
И сластей и орехов! Не жаль ничего
Для него, кто храбрее и доблестней всех,
Для поэта с блистательной плешью!»