Слепые души - Алана Инош

– Вот такие пироги! – смеётся отец.

В руках у него пакет, а в пакете – безобразие! – две бутылки дорогой водки, бутылка коньяка и вино, а также всяческие деликатесы, фрукты и конфеты.

– Вот, возьми, тут… – Отец протягивает мне пакет. – Это от Андрея. Я уж отказывался, но он настоял.

Мои вмиг ослабевшие руки не могут удержать пакет, и Якушев его подхватывает.

– Осторожно!

Он хозяйничает сам, как у себя дома: выставляет на стол содержимое пакета, раскладывает по тарелкам, нарезает, наливает. Я хочу крикнуть отцу, чтобы он ничего не ел и не пил, но у меня отнимается язык, и я в каком-то ступоре смотрю на них. Кошмар, катастрофа. Нам конец. Троянский конь. Змий-искуситель.

– … вот так мы и познакомились, – болтает между тем Якушев. – Признаюсь откровенно: Анастасия сразу поразила меня. Я не могу спать, не могу есть, не могу работать – всё думаю и думаю о ней!

Отравленное зелье льётся в рот отца, а я ничего не могу сделать. Всё как в кошмарном сне. Ватные ноги подкашиваются, и как по заказу подо мной оказывается табуретка.

– Правильно, Анастасия Петровна, присаживайтесь, – обхаживает меня Якушев, наливает вино и пододвигает конфеты.

Я не беру бокал, и он сам вкладывает его мне в руку.

– Предлагаю тост! – восклицает он. – За вашу прекрасную дочь, Пётр Иванович.

– Да, за Настю! – подхватывает уже порядком охмелевший отец.

Он пьёт стопку водки, и Якушев тоже пьёт, одним глазом наблюдая за мной. Бокал замирает в моей руке. Я не могу остановить этот кошмар, он свершается.

– Пейте, Настенька, это прекрасное вино, – мягко, вкрадчиво подталкивает мою руку Якушев, приближая бокал к моим губам.

Он почти силой заставляет меня пить! Это неспроста… Нет, я не буду глотать его бесовское зелье! Моё оружие – свет. Моя защита – крылья.

Приветливая и слащавая личина Якушева становится сизой, как грозовая туча, и на миг становится видно его настоящее лицо – демонская харя, мерзостная образина, каких поискать. Моя поднятая для крестного знамения рука наливается свинцовой тяжестью, а его горящие адским огнём глаза пригвождают меня к месту. Большой, настоящий, ослепительно-огненный крест начертить я не могу, но маленький и приглушённо мерцающий над бокалом вина – получается. Перекрещенное вино вмиг вскипает в бокале, зеленеет и проливается на стол, и Якушев испуганно отскакивает от него, как от серной кислоты. Однако он тут же овладевает собой, растягивает рот в улыбку и бормочет:

– Это ничего, это пустяки…

Но мне уже легче, силы возвращаются, а за плечом у меня снова стоит кто-то светлый и сильный. Перекошенное лицо Якушева зеленеет, зубы скалятся, и он рычит:

– Думаешь, я не найду другого способа? Ты горько пожалеешь!

Громко тикают часы, журчит вода в туалете, а пролитое на стол вино засохло и похоже на запёкшуюся кровь. Отец ошалело смотрит то на меня, то на уставленный яствами стол, обводит взглядом кухню и недоуменно спрашивает:

– А где… Куда он делся?

– Ушёл, папа, – отвечаю я. – Ты знаешь, кто это был?

Отец смотрит на меня непонимающе. Я говорю:

– Нечистая сила! Вот, смотри.

Я сосредотачиваюсь на тёплом свете в моей груди, впускаю его в руку и осеняю взмахом стол. Бутылки лопаются, и из них течёт зелёная дымящаяся мерзость, еда на тарелках превращается в шевелящиеся клубки каких-то ползучих гадов, конфеты становятся отвратительными слизняками, из букета цветов ползут чёрные скорпионы. Глядя на всё это, отец начинает кашлять и давиться.

– Изыди прочь, тьма! – кричу я, осеняя всю эту пакость ещё одним взмахом. За моей рукой в воздухе остаётся шлейф чуть заметного света.

Слизняки и шевелящиеся гадины взрываются, и всё, что от них остаётся, – это щепотки чёрного, как сажа, пепла. Отец всё ещё давится, и я, схватив его за плечи, выпускаю в него из своей груди сгусток света. Всё это я делаю инстинктивно, по какому-то наитию, и как только свет касается отца, того тут же начинает рвать: он едва успевает склониться над раковиной. Из него извергается что-то чёрное и омерзительно зловонное.

– Да, да, выбрось это из себя! – кричу я.

Чёрная гадость извергается ещё минуту, и я подгоняю её теплом, направляя его через свои руки в спину отца. Он ещё давится и кашляет, но из его рта уже не течёт ничего, кроме слюны: по-видимому, из него вышло всё. Я включаю воду.

– Умойся, – говорю я отцу.

Бледный, с трясущимися губами, он медленно опускается на табуретку, тяжело дыша. Несколько раз икнув, он бормочет: