User - ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Здесь я впервые познакомлюсь и с Александром Сергеевичем Пушкиным и с Серёжей

Есениным, с любимым Николаем Васильевичем Гоголем и с другими гениями разных эпох! Но

об этом несколько позднее…

…Разговоры с Зиночкой были своеобразными уроками словесности и нравственности,

дающими богатую пищу для вызревания Души.

Она, крёстная мама моей поэзии, знала много старинных романсов: «Хризантемы»,

«Пара гнедых», «Мой костёр в тумане светит», французскую песенку о бедной девушке Клодин,

продавщице фиалок, обиженной своим возлюбленным: «Купите фиалки – букет десять су. Сама

собирала под утро в лесу. Бегут – не оглянутся. Фиалки останутся…»

Тётя Зина пела нежным мелодичным голосом, оживляя мрачное молчание нашего

загрустившего дома. Я вторила ей неуверенным тонким голоском.

Иногда тётя Зина затевала со мной и со своей дочкой интересную игру в сочинение

стихов. Мы старались изо всех сил. Но стихи тёти Зиночки всегда оказывались настоящими

шедеврами, лучше которых написать было невозможно.

Она была преподавателем литературы, когда-то училась в гимназии и превосходно

владела русским языком и художественным слогом. Жалею до сих пор, что не сумела сохранить

её стихи

Часто с книгой в руках я уединялась на большом потёртом кожаном диване. Он пустовал

теперь, после ухода брата на фронт. Забившись в уголок, «глотала» романы Тургенева:

«Дворянское гнездо», «Накануне», «Рудин».

Особым магнетизмом для меня обладал роман Гончарова «Обрыв». До слёз волновали

Вера, Марфинька, их бабушка, трогало благородство жениха Верочки – Тушина.

В душе просыпалась какая-то глубокая тоска по этой странно близкой мне жизни, любовь

к дворянской усадьбе, ее обитателям.

Каким-то внутренним чутьём я угадала, что за Марком Волоховым, который увлёк

Верочку какими-то идеями о свободе духа, стоит некий тёмный мир.

И лишь позднее осознала, что Гончаров в образе Марка вывел революционера, который

не обладал высокими нравственными качествами и беспощадно разрушал всё красивое и

беззащитное, к чему прикасался.

Моего сознания тогда ещё не коснулись школьные характеристики и заученные штампы.

Но для меня в тургеневской прозе, в повестях Гоголя, в романах Толстого и рассказах

Чехова уже СВЕТИЛОСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУШКИНА, его возвращающего к жизни,

спасающего от отчаяния ЧАРУЮЩЕГО СЛОГА.

С особым благоговением прикасалась я к пушкинскому однотомнику, бережно

перелистывая лощёные, желтоватые, как будто покрытые воском страницы, с

наслаждением вдыхая источаемый ими аромат.

Он был удивителен и наполнял душу неизъяснимым восторгом. Наверное, это был

аромат века, в котором жил Пушкин.

Может быть, это был аромат его любимого Михайловского, где няня рассказывала

ему сказки.

Это был запах трав, сада и сеней, где всё пропахло антоновкой. Пушкин очень

любил яблоки и даже иногда подписывал свои письма шутливо: «Яблочный пирог».

Листая эту книгу, можно было постоянно открывать для себя о Пушкине нечто

НОВОЕ.

Например: Пушкин никогда не был старым и навсегда остался молодым.

Пушкин был самым близким, родным человеком для царя Петра Первого, потому

что дед Пушкина – арап Ганнибал был любимцем царя, его лучшим помощником и в жизни

и в бою.

Когда Пушкин вырос, он узнал свою родословную, сам очень полюбил императора Петра

и написал о нём в поэме «Полтава» с гордостью и с любовью:

Пирует Пётр. И горд и ясен,

103

И славы полон взор его.

И царский пир его прекрасен.

При кликах войска своего,

В шатре своём он угощает

Своих вождей, вождей чужих

И славных пленников ласкает,

И за учителей своих

Заздравный кубок поднимает.

Неожиданным гордым восторгом переполнялась грудь при чтении этих строк.

Не меньший восторг сопричастности к милосердию вызвал у меня однажды жест тётки

Марьи, нашей односельчанки.

На глазах у детей и взрослых она щедро напоила колодезной водицей дрожащих от страха

и от жажды, испуганных и чумазых немцев со сбитого нашими зенитчиками, обгоревшего

самолёта.

Их привезли наши ополченцы в совхоз на машине-трёхтонке, лишь только приземлился