Василь Гигевич - Гуманоиды - Прямой контакт

Черт знает, откуда неприятностей ждать.

И тогда я как человек рискованный решился...

В кресло-лежанку улегся, Лупоглазенькая вплотную приблизилась ко мне, — бр-рр, дрожь пронзила мое тело! Приложила к голове моей пуговку липкую. И — все... Вышла из комнаты, — видимо, чтобы меня излишне не тревожить.

На сон меня потянуло. И снится мне начало...

...Будто на Земле я оказался — у реки, на берегу высоком, откуда дале­ко-далеко видно все... Вижу, как в вечернем полумраке зеленый заливной луг передо мной простирается. Кусты на нем темнеют, беловатым туманом обвитые. А еще дальше, за лугом, на холме — дома деревенские в ряд стоят, огоньками окна светятся. Белоснежная вымытая луна на черном небе пока­зывается — большая, точь-в-точь такая, какую в ранней юности видел, когда первый раз девчушку с танцев проводил и, держа ее мягкую ладошку, сидел до рассвета на скамейке, вдыхая земляничный запах, — днем она в лесу зем­лянику собирала.

И тогда, в юности, когда держал горячую мягкую девичью ладошку в своей руке, я знал только одно-единственное — центр Вселенной находится не где-то вдали, а здесь, на этой скамейке, где настороженной птицей сидит девушка, пахнущая лесной земляникой. Безо всяких формул и законов я тогда наверняка знал, что мы с ней находимся в центре Вселенной, и поэтому в душе было ощущение слитности, единства со звездами на темном небесном куполе с полной луной, льющей на нас неземной свет, с этой загадочной тьмой бесконечной, отделявшей нас от всего на свете...

И потому так не хотелось расставаться с ней. И так быстро промелькнула сладкая ночь...

И сейчас, когда вижу себя на берегу, почти все то же, юношеское и полу­забытое повторяется: и волнение, и страх потерять нечто дорогое, чего не сможешь купить ни за какие деньги, ни за какие богатства — без чего и жить невозможно...

Только я уже не на скамейке сижу, а у костра небольшого, а он то раз­горается, то почти затухает — огонь своей тайной жизнью живет... И рядом, только руку протяни, сидит она, еще та, улыбчивая безо всякой причины, в платьице, которое когда-то носила... На меня косо смотрит. И почему-то загадочно улыбается, а почему — только ей известно. И еще одной женщи­не известно, той, чей портрет написал один великий художник, которая уже несколько столетий, глядя на людей, так же загадочно улыбается, как улыба­лась мне в юности моя односельчанка. Да, та незнакомка, к портрету которой идут люди, как к иконе, стараясь разгадать смысл ее улыбки...

И чувствую, когда смотрю на нее, улыбающуюся, что мое жгучее волне­ние, моя боязнь потерять что-то слишком дорогое, словно огоньком освещает и согревает холодную душу. И с ужасом вижу там неимоверное множество чего-то лишнего, совершенно ненужного мне, что годами лежит тяжелым гру­зом. Что?.. Законы умные, оправдывающие мое сегодняшнее существование, телефонные звонки, без разрешения в сознание мое врывающиеся, книжки записные, в которых жизнь расписана на недели вперед, обещания кому-то сделать что-то. Да и самому, как старцу с сумой, хочется дождаться чего-то стоящего в жизни: может быть, денег, которых чем больше имеешь, тем боль­ше не хватает. И — долги вечные перед кем, и еще, и еще... И понимаю, что без этого теплого огонька невозможно жить.

И как же я жил, как до сих пор живу!..

Я смотрю на луг, все больше и больше затягивающийся туманом, слушаю далекие-далекие детские крики, неторопливое и ритмичное поскрипывание коростели, — и крики, как и скрип коростели, в оглушительной тишине кажутся очень звонкими. Смотрю на блестящую и гибкую полоску воды реч­ной, поблескивающую внизу под обрывом живым серебром, смотрю на тихое полнолуние, все ярче и ярче высвечивающее низкие облака, и как это бывает, когда человек влюблен, переполнен ощущением красоты и гармонии со всем окружающим, хочу поделиться с ней богатством своим. Я не знаю, как все выразить, только и могу сказать:

— Посмотри, как красиво.

И она, как это бывает у влюбленных, понимает меня, ей и слов никаких говорить не надо, прижимается ко мне и тихо, словно открывает самую вели­чайшую тайну, шепчет:

— Я здесь родилась...

И от ее шепота меня всего трясет, я осторожно, боясь потерять самое дорогое на свете, чего не купишь ни за какие богатства, провожу рукой по ее мягким волосам, вдыхаю запах чистого, овеянного земляничным запахом тела — и чувствую, как хмельно кружится голова. В каком-то бреду я тоже начинаю шептать ей что-то свое, заветное, чего до сих пор, да и потом, никог­да никому не шептал...