Камиль Зиганшин - Скитники

В эту самую пору к скиту подъезжал дядя Корнея – Бэюн, крепкий, несмотря на то, что ему минуло шестьдесят лет, эвенк со смуглым, прокаленным от мороза лицом. На нем чем-то инородным смотрелись опушенные белым инеем густые брови и ресницы. За спиной болталась старенькая берданка 28-го калибра. Сильно поношенная меховая парка и потертые штаны из сыромятной кожи говорили не о бедности, а о том, что этот человек просто мало придает значения своей одежде, все время и все силы отдавая работе.

Ехал Бэюн на четырех упитанных, привязанных друг к другу ременными поводками быках. На первом – сам, второй с вьюками: палатка, меховой спальный мешок, продукты, котелок, чайник. И два оленя с тяжелыми сумами соли.

Игравших на берегу как ветром сдуло: умчались в скит известить о чужаке. Бэюн тем временем, не обращая внимания на яростный лай собак, спешился, потянулся, разминая суставы, и стал устанавливать прямо у ворот свою походную палатку. Калитка отворилась, и к нему вышли бородатые мужики.

– Дорова, Елисей! Узнавал? Это я, Бэюн. Ты не ехал, сам ехал. Гостинцы привез, соль привез. Бери, видишь – много готовил, – с трудом двигая замерзшими губами, проговорил эвенк.

Елисей, признав шуряка, с радостными возгласами обнял его. Отправив Корнея за матерью, сам побежал к наставнику испросить дозволения принять гостя. Григорий посопел, но не отказал. Когда вернулся, счастливая Ольга висела на шее брата.

– Как там наши? – спросила она.

– Хорошо, много хорошо.

Кочевника провели в дом, усадили за стол. Изосим, наслышанный о бабанином брате, теперь с интересом разглядывал его. Темные, как безлунная ночь, волосы, побеленные изморозью седины, спадали на широкие плечи, отчего голова издали походила на черный чум.

Хотя Бэюн не очень хорошо изъяснялся на русском – подзабыл, но с помощью Ольги поняли, что эвенкийской родне срочно требуется помощь: оленей в их стаде косила таинственная болезнь – каждый день умирало два-три орона.

– Наши шаманы камланили – олень все равно умирай. Корней надо. Он сильный шаман, давно хорошо лечил.

Елисей с Ольгой понимали, что значит роду остаться без стада. Олень – главная опора эвенков в тайге. Неприхотливый в пище (мхи да лишайники), он к тому же и непревзойденный ходок по бездорожью. Ему не страшны ни снег, ни болотистые мари – выручают необычайно широкие копыта. Туловище северного оленя удлиненное, шея из-за густой гривы кажется непропорционально толстой, ноги довольно короткие. Все это придает оленям немного неуклюжий вид. Впрочем, при необходимости эти животные способны и на стремительный галоп.

– Все ясно – стадо надо спасать, – произнес Елисей. – Твой отец, помнится, говорил: «Жив олень – жив эвенк». Пойду к Григорию, думаю, отпустит. Ты, Корней, пока собирайся, – велел он сыну.

– Верно понимай. Мало слов сладко, много слов горько. Олень умирай – мы умирай. Олень кормит, греет, возит, – одобрительно закивал Бэюн.

– Тятя, испроси дозволение и на Изосима, – крикнул вдогонку Корней.

Выезжать следовало как можно быстрее. Для спешки была еще одна причина: Бэюн обещал топографам, работавшим прошедшим летом в их районе, пригнать к устью реки Быстрой к 15 марта шестьдесят оленей и девять нарт и оттуда везти отряд со снаряжением и продуктами на север, к Пикам – месту новых полевых работ. Эвенк дал согласие отработать в их отряде до конца сезона: управляться с оленями, кашеварить и смотреть за лагерем, когда топографы будут на съемке местности.

Через час все было готово к отъезду, но по настоянию самого же Корнея задержались, чтобы в полночь на Крещение набрать из проруби освященной воды, приобретавшей противонедужные свойства, – она понадобится для приготовления снадобий.

Груз разложили в кожаные сумы. В отдельную Корней тщательно упаковал дедовы лечебники, в которых описаны способы лечения хвороб и составы зелий, и мешочки с травами и корешками. Подпругами из сыромятной кожи крепко притянули сумы к шерстистым бокам оленей. У ездовых на спинах лежали по две подушечки – маленькие седла без стремян. Эвенк, ловко запрыгнув на своего быка, не дожидаясь, пока усядутся Корней и Изосим, повел крохотный караван, привычно оглашая округу криками «От! От!». Непривычный Изосим, пока приноровился, несколько раз падал с оленя: шкура у оленя ходит, как рубашка на теле, и он скатывался с гладкой шерсти.

*

Разлохмаченные хвосты дыма, тянущиеся вдоль подножья Дальних гор, указали на местоположение стойбища. Переехав покрытую торосами речку, сквозь деревья увидели и сам стан вольных кочевников, раскинувшийся на ровной, как стол, террасе. Низкое, но яркое солнце хорошо освещало покрытые шкурами конусовидные чумы, из дымовых отверстий которых выступали прокопченные концы остова. Между жилищами стояли пустые и груженые нарты с запасными жердями, тюками. На самой крайней в меховом мешке посапывал малыш. Он завозился и подал требовательный голос. Краснощекая мать, чумазая от копоти очага, в широченной юбке и длинных шароварах, заправленных в лосевые унты, расшитые цветистым орнаментом, выбежала из чума и сменила через задний клапан под малышом подстилку – мох пополам с оленьей шерстью. Ребятенок успокоился и вновь сладко засопел. С дальнего края стойбища несся бубенчиковый смех, веселые крики и визги одетой в теплые кухлянки детворы. Здесь, в глуши буреломных лесов, люди сохранили чистоту эвенкийского типа. Лица круглые, чуточку плоские, с узким разрезом глаз.