Юрий Солоневич - Зона тени

-- Не нам судить, -- Микола только неопределённо пожал плечами. -- Он мне позвонил вечером, перед этим, и сказал, что тоже уезжает. Нет, что уходит. С каким-то стариком. Старик, мол, знает, куда надо идти. Он за любую ниточку хватался, чтобы своих разыскать. Вот почему я думаю, что не самоубийство это. Может, раскопал что-то такое... Мне бы расспросить! Но я значения не придал: что-то отвлекло меня, не помню что. А тут ещё ремонт затеял, пока холода не начались. Эх, если бы я знал, что всё так закончится!

"Знал, знал..." -- чуть слышно прошептало эхо.

-- А старика нашли? Что он говорит? -- спросил Гришка.

-- Как ты его найдёшь? Я и фамилию его не запомнил: Полу... Полуэкс, что ли... нет, не могу вспомнить.

-- Может, Поллукс, -- от неожиданности лысый испуганно вздрогнул.

-- Не помню, -- сказал Микола.

-- Говорят, что, когда человек умирает, его душа через сколько-то времени в другое тело входит. И так по кругу всё время крутится, -- сказал Гришка.

-- Ну да? -- как-то искусственно, словно желая скрыть своё состояние, удивился лысый. -- Вот неплохо бы снова стать молодым!

-- Снова писаться в пелёнки? -- хохотнул Гришка. -- Не переживай: скоро и так будешь, -- и добавил: -- Ну что, опускать?

-- Погоди, -- сказал Микола.

Потом он простился с покойником, поцеловав его в лоб, и сказал:

-- НАША ВСТРЕЧА -- ЭТО САМОЕ ЛУЧШЕЕ, ЧТО БЫЛО В МОЕЙ ЖИЗНИ.

А затем отошёл в сторону, и Гришка сноровисто забил в крышку гвозди. При этом глаза у него как-то странно остекленели, и он заговорил обрывками непонятных фраз:

-- Я, стоящий в огне на вершине славы моей. Его верх не освещен, его низ не затемнен. Это и есть бессмертие в славе и страдании.

Но на его слова никто не обратил никакого внимания: видимо, к этой странности уже привыкли.

И гроб на верёвках опустили в могилу.

На выкрашенном в чёрный цвет кресте белела табличка с надписью:

"Райчук Арсений Степанович. 1967 -- 2000"

Комья земли глухо стукнули по обтянутым бордовой материей доскам, и потом этот звук становился всё тише и тише, уходя в бесконечность, растворяясь в шелесте облетевшей листвы.

"Бессмертие в славе и страдании, -- повторил про себя Микола и подумал: -- Это неправильно. Душа не может всё время ходить по кругу. Бог этого не допустит. Нельзя обрекать душу, даже самую что ни на есть грешную, на такое".

5.22.

Когда могилу закопали, кладбищенские работники, взвалив на спины лопаты, пошли к своей конторке. Микола перекрестился, отвернулся и тоже пошёл к выходу с кладбища. На ритуальном автобусике, заказанном в похоронном бюро, он доехал до города и вышел у церкви. Служба уже началась, и Микола, стараясь не мешать верующим, пробрался к сидевшей у стены монашке, купил у неё свечку и подал листочек с именем Арсения -- для поминальной молитвы.

Потом он подошёл к образу распятого Спасителя и поставил у него свечку. Микола долго не мог оторвать взгляд от чуть закатившихся, пронизанных страданием глаз Христа. О чём думал он там, на кресте, в свои последние минуты? Что он чувствовал? Что он видел? Толпу, наслаждающуюся зрелищем. Толпу, достойную презрения. Мелочных, жадных, злобных людишек, которые делили между собой его окровавленные одежды. Которые, затаив дыхание, смотрели на его муки. Муки, принятые им ради их же спасения. Спасения через его кровь, его смерть. Через осознание того, что эта невинная кровь пролита ими, и эта смерть -- их рук дело. Это они распяли безгрешного, и его кровь -- на их руках, на их головах. И, осознав, ужаснулись, увидев самих себя такими, какие они есть. И его -- не ставшего таким, как они. Он не ползал на коленях, вымаливая жизнь, пощаду, кусок хлеба. Не дожил, не доживёт до того дня, когда подленькое благоразумие, как страх жертвы перед хищником, одерживает верх над утихающим порывом благородной Истины, той самой Истины, которая единственно делает человека -- Человеком Свободным.

Не надеялся, не боялся.

Если только можно, Авва Отче!

Чашу эту мимо пронеси.

Нет, не надо -- мимо. Выпить до дна, до последней капли. Без этой капли чаша будет не полна, и потеряет всякий смысл всё пережитое, выстраданное, выплаканное бессонными ночами...

Страдание и боль смешались с радостью оттого, что жертва -- не напрасна. Что они, глядя на него, приобретут черты его и спасутся, преодолеют своё непонимание, жестокость, бессердечность, бездушие. И милосердие поселится в их сердцах. Даже последняя его мысль была не о себе -- о них: "Отче! Прости им, ибо не знают, что делают".

И они, онемев, смотрели на его муки и преображались, осознавая всю глубинную суть того, что сотворили.