Юрий Солоневич - Зона тени

Их не было, но они были. Он были далеко, и в то же время рядом. Они были в нём, а он был в них. Они звали его, и он слышал этот зов. Он знал, куда надо идти.

И опять наступило то самое состояние гармонии, когда всё, что делаешь -- правильно.

Арсений внимательно посмотрел на Араба и снова сказал:

-- Не пойму, с чего ты взял, что главное -- это выжить. А по-моему, главное -- это быть рядом с теми, кого любишь. Не важно: во сне или наяву.

Арсений держал в руке листок и разговаривал сам с собой:

-- Куда его положить? Мы обязательно должны сохранить это. Его должны прочитать те, кто придёт после нас.

Он оглядел комнату и положил листок в детскую кроватку рядом с мягкой игрушкой.

-- А тебе не страшно, Арсен?

-- Меня зовут Арсин. И свобода к человеку приходит изнутри. Там -- начало Дороги. И для ступивших на неё ничего не страшно: даже смерть на кресте.

За окном послышались громкие аккорды, и Арсений на мгновенье очнулся от забытья.

В квартире никого не было. Истину нельзя постичь постепенно: она приходит сразу.

"Всё, что имеет начало, имеет и конец. И конец должен быть достойным" -- подумал он и выглянул в окно.

Внизу, у входа в подъезд стоял человек с обожжённым лицом.

-- Я сейчас поднимусь, -- крикнул он Арсению. -- Не делай этого, -- и, заметив, что Арсений отшатнулся, добавил: -- Я -- не хищник.

-- Я не верю, -- тихо сказал Арсений. -- Я сам принимаю решения.

Потом он посмотрел на чуть виднеющийся над верхушками деревьев кроваво-красный край солнечного диска, расстегнул пиджак и рубашку и выдернул чеку из гранаты, накрепко приклеенной скотчем прямо к голому телу. Подарок Филиппенко -- последний козырь в колоде. Рычаг с глухим стуком упал на пол.

-- Я здесь, Абдулла, -- крикнул снизу Сухов.

Абдулла оглянулся в недоумении, пытаясь осознать смысл происходящего.

Секунды пошли: одна, две, три...

"Только бы не осечка", -- совсем спокойно подумал Арсений.

Последний козырь.

Последний аргумент.

Последний день, последний час, последний миг.

Миг, растянутый до бесконечности.

Миг, связывающий воедино пространство и время.

Миг, открывающий Дорогу в тот мир, откуда ты когда-то очень давно пришёл.

Миг, за которым ничего больше нет, но есть всё.

Всё, пора возвращаться.

-- Паша! Пашенька! -- Настасья шла по кромке прибоя, закрыв лицо руками.

Паши не было. Он пил воду из родничка, припав к чистой, хрустальной струйке, которая, прикасаясь к его губам, распадалась в прозрачном воздухе на множество мельчайших капелек. И капельки вначале падали вниз, но у самой земли замедлялись, замирали в остановленном времени. А в наступившей тишине был слышен только отдалённый, тонкий-тонкий, малиновый звон колокольчиков.

Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь, -- словно маленькие молоточки стучат по маленьким наковальням.

Утолив жажду, Верещагин обмыл рану на руке и, поправив рубаху, вышел на Дорогу.

-- Петруха! -- негромко позвал он.

-- Да здесь я, здесь, -- отозвался Петруха и вынырнул из толпы. -- Как там товарищ Сухов?

-- В порядке.

-- А Арсений?

-- Тоже в порядке.

-- Ну, слава Богу! Я очень за них переживаю: а ну, как Абдулла верх возьмёт?

-- Не дрейфь, Петруха: они -- не подведут. Ребята -- что надо! -- Верещагин положил руку на плечо Петрухе и добавил: -- Ну что, пошли?

-- Пошли, -- согласно кивнул головой Петруха и обнял Верещагина.

-- Кто ещё хочет сказать? -- спросил Арсений. -- Говорите, пока есть время. Его осталось мало, так мало, что говорить надо самое главное, самое важное, самую суть.

-- "А ты, сын человеческий, не бойся речей их и не страшись лица их".

-- Будь добрым, не причиняй другим страданий и зла.

Поток времени ревел, пенился на каменных порогах бурной заполярной речушки, и говорить приходилось громко. Артобстрел перед решающей атакой ещё не закончился, и приходилось почти кричать, чтобы быть услышанным другими.

-- Ласточка, солнышко, кузнечик...

-- Ты есть частица Бога уже только потому, что ты есть.

-- И в радостном свечении на вершине страдания ты познаешь истину.

-- Это не беда, что ты не просмолил лодку. Это не беда.

-- Вспомнишь ли?

-- Помни их всех, всех, кто там лежит. Они и есть твои боги, твоя слава и страдание. Ты -- память Вселенной.

-- Мы вернёмся, папа.

-- Я готов, -- сказал Поллукс, -- я готов вести вас. И мы их обязательно догоним. Мы найдём Дорогу.

-- Я буду молиться за вас, за всех вас, молиться искренне и истово, и Он меня услышит. Он услышит, Он не может не услышать того, как громко взывают к нему его дети, -- Дима стоял на коленях, один, в огромной комнате. -- Это мы, Господи!