Елена Кисель - Аид. Любимец судьбы

На меня, когда я снял шлем, взглянуть не соизволил.

– Он сказал, – тихо уронил Танат: – «Я обращу себе на

пользу даже то, что Нюкта родила мне в наказание».

– Прочь! – рявкнул я в ответ.

Убийца даже бровь приподнял. «Что, Кронид,

удостоверился? – спросили глаза двумя ударами меча. –

Удостоверился, а? Удостоверился, кто я?! Больше не хочешь

брататься с чудовищем?»

– Вали в Тартар, чудовище! – я забыл о том, что мог

сказать это взглядом, я срывал связки, с наслаждением,

чувствуя, как начинает саднить горло. – Сгинь! Дурак!

Остальные сейчас будут! Хоть понимаешь, что начнется?!

Война – между Олимпом и Эребом!

И нам придется воевать на две стороны.

У Убийцы приоткрылся рот – то ли для вопроса, то ли

от удивления – я не дал ему времени, прошипел: «Исчезни

отсюда! Сейчас!» – таким тоном, что обратилась в пыль пара

валунов неподалеку.

Танат испарился. Могу поспорить, с ним никогда не

осмеливались говорить таким тоном.

Ну да, кому охота приказывать смерти…

Я шагнул по равнине, где клочки неперепаханной

травы были сплошь забрызганы кровью разного цвета –

от рубинового до густо-черного. Остановился над телом

387

уродливого мальчишки с яростно распахнутым ртом и

серыми Зевсовыми глазами – Загрей, тот самый, конечно…

Быстро окунул в окровавленную траву ладонь – сбры-

знул хитон.

Теперь – только ссутулить плечи и застыть, глядя пе-

ред собою невидящими глазами: спешил – и не успел, хотел

помочь – не помог, хотел выяснить, остались ли живые – нет

живых…

И виноватых нет. Великаны и чудовища по приказу отца

– кто ж еще. Мойры, резавшие детские нити, – а разве нет?

А то, что чей-то меч безжалостно срезал пряди с голов

умирающих детей – так это еще нужно припомнить… если

кто-нибудь будет в состоянии помнить.

Остальные были уже здесь. Появлялись один за дру-

гим: первым Посейдон, потом Деметра, потом остальные.

Вылеплялись из воздуха: никто не воспользовался колесни-

цей, все неслись сюда на крыльях божественной сущности.

Застывали при виде равнины в детских телах.

Меня никто ни о чем не спросил: никто не мог спра-

шивать.

Минута. Две. Словно клейменые тихим, монотонным

плачем иволги в недалеких кустах.

Бессмертные – над убитым будущим. Над прописан-

ной детскими телами истиной: хотели войны? Получите.

Хотели успеть? Не успеете.

Хотели победить? Гляньте на трофеи своего хотения.

Младший ушел первым – так, словно он, а не я был не-

видимкой. Не взглянув на тело любимого сына. Незаметно,

как не подобает вождю.

Растворился.

А никто и не заметил, потому что земля начала хо-

дить ходуном под ногами, заплясали трупы на красно-зеле-

ной равнине, и оглушил нутряной вой, в котором не сразу

опознавался голос Посейдона:

388

– А-а-а-а, твари! !

Он тоже исчез – в вихре своей ярости – а сразу же

вслед за ним нырнула бледная Афина, прихватив с собой

Ареса. Тот и вырываться не пытался.

Наверное, будут усмирять Жеребца объединенными

усилиями. В бешенстве он может наворотить такого…

Когда и как ушли остальные – я не заметил. Скрежет

зубов, чьи-то сдавленные рыдания да шелест таларий

Гермеса (он, кажется, бросился за Афиной) – и на месте рас-

правы осталась только Деметра.

Каменным идолом – если только идолы могут стонать

сквозь стиснутые зубы.

Бесплотной выпитой тенью – если тени могут гла-

дить дрожащими пальцами головку того, что недавно было

ребенком… было будущим.

Горем – если бы у горя была своя богиня.

– Аид, – она никогда не звала меня по имени. «Этот»

или «он» были самыми почетными наименованиями. –

Зачем… разве нельзя было просто жить… растить детей…

встречать Гелиоса и Нюкту… пусть бы правили, кто угодно,

пусть бы правили, только пусть бы дали нам жить…

Она дотрагивалась до мертвого лица… девочки, кажет-

ся, лет восьми. Словно пыталась стереть с этого лица ужас.

У нее ведь, вроде бы, дочь, вспомнилось вдруг. В

сумерках последних месяцев войны мне не было дела до

чужих детей, но сейчас припомнился скандал, который за-

катила как-то Гера мужу, и как Зевс после пира рассказывал

что-то Посейдону о своем превращении в змея, и о девочке, что росла где-то вместе с Артемидой… как же ее звали?

Впрочем, не все ли равно.

– Пусть бы они только… пусть бы они позволили нам

жить… мне и ей… зачем власть, зачем все…