Джон Ирвинг - Дорога тайн

Лишь Эсперанса говорила: «Ну, только гляньте на этих монахинь. Кто захочет заниматься с ними сексом?» Но это было злое замечание и, как и многое из того, что говорила Эсперанса, не обязательно являлось правдой. (Да, тема безбрачия и его якобы неестественности тоже, как вы можете догадаться, обсуждалась в ночных дискуссиях между братом Пепе и Эдвардом Боншоу.)

Поскольку сеньор Эдуардо сам себя хлестал плеткой, он пытался пошучивать с Хуаном Диего на эту тему; флагеллант-айовец сказал: хорошо, что у него собственная спальня в приюте. Но Хуан Диего знал, что у флагелланта общая ванная с братом Пепе; мальчику было любопытно, не обнаруживал ли бедный Пепе следы крови Эдварда Боншоу в ванной или на полотенцах. Так как Пепе не был склонен к усмирению плоти, его забавляло, что отец Альфонсо и отец Октавио, считавшие себя во многих отношениях выше айовца, хвалили Эдварда Боншоу за его болезненные самобичевания.

– Как в двенадцатом веке! – восхищенно восклицал отец Альфонсо.

– Обряд, который стоит соблюдать, – говорил отец Октавио. (Что бы ни думали об Эдварде Боншоу оба священника, они находили его самобичевание мужественным деянием.)

И в то время как эти два сторонника XII века продолжали критиковать гавайские рубашки сеньора Эдуардо, брата Пепе только забавляло, что два старых священника никак не связывали флагелляции Эдварда Боншоу с полинезийскими попугаями и джунглями на его рубашках. Пепе знал, что раны сеньора Эдуардо всегда кровоточат – так сильно он хлестал себя. Буйная цветная мешанина на гавайских рубашках фанатика маскировала кровь.

Общая ванная и расположенные рядом спальные комнаты Пепе и айовца поневоле способствовали их сближению, к тому же это был тот же этаж, на котором бывшую комнату-читальню заняли эти дети свалки. Без сомнения, Пепе и айовец знали о присутствии поблизости Эсперансы – она проходила мимо их комнат поздно ночью или в предрассветные часы, как будто она была скорее призраком матери детей свалки, чем реальной матерью. Поскольку Эсперанса была безусловно женщиной, она могла приводить в замешательство этих двух мужчин, давших обет целибата; должно быть, она иногда слышала, как Эдвард Боншоу хлещет себя плетью.

Эсперанса знала, сколь чисты полы в сиротском доме; в конце концов, это она их мыла. Она разувалась, когда приходила навестить своих детей; то есть ее почти не было слышно, и – учитывая, что такое позднее время Эсперанса посвящала отнюдь не уборке помещений, – в «Доме потерянных детей», когда она скользила по его коридорам, почти все спали. Да, она приходила поцеловать своих спящих niños – это единственное, в чем Эсперанса напоминала других мам, – но к тому же она являлась, чтобы тайком когда взять у них, а когда оставить под их подушками толику денег, во втором случае отдававших ее духами. Но в основном Эсперанса совершала эти бесшумные визиты, чтобы воспользоваться общей ванной Хуана Диего и Лупе. Вероятно, ей хотелось побыть одной; видимо, в отеле «Сомега» или в каморках для прислуги сиротского приюта у Эсперансы не получалось побыть одной. Вероятно, ей хотелось хотя бы раз в день принять в уединении ванну. И кто знает, как другие служанки в «Потерянных детях» относились к Эсперансе? Нравилось ли другим женщинам делить общую ванную с проституткой?

Из-за того что Ривера оставил ручку переключения передач на заднем ходу, он переехал ступню Хуана Диего; из-за разбитого бокового зеркала заднего вида эти дети спали в маленькой библиотеке, бывшей читальне, в иезуитском приюте. И из-за того, что их мать была уборщицей у иезуитов (будучи еще и проституткой), Эсперанса часто наведывалась на тот же этаж приюта «Niños Perdidos», где поселился новый американский миссионер.

Разве такой расклад не был испытанием на прочность? Разве интересы каждого из этих лиц не вступали в конфликт, от которого было мало проку? Почему бы и в самом деле брату и сестре не предпочесть «Дом потерянных детей» их лачуге в Герреро? Что касается Эсперансы, с ее столь явной, пусть и бренной красотой, и вечно истекающего кровью Эдварда Боншоу, который столь неустанно охаживал себя плетью, – ну разве так уж глупо вообразить, что они могли бы чему-то научить друг друга?

Эдварду Боншоу, возможно, было бы полезно услышать мысли Эсперансы насчет безбрачия и самобичевания, и у нее наверняка нашлось бы, что ему сказать по поводу его самопожертвования ради того, чтобы хотя бы на одну ночь уберечь от греха одну проститутку.