Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

которая, если верить теории вероятностей, зачастую оказывается бесплодной. Как

результат – мы подвергаем чудовищным мукам себя и возлагаем неподъемные

расходы на общество.

Во всех странах стоимость медицинских услуг превышает разумные пределы. В

отличие от предков, у которых в этом вопросе часто не было выбора, мы в

состоянии решить, по крайней мере теоретически, когда нашей жизни следует

положить конец. Мы не обязаны лечиться, чтобы замедлить течение смертельной

болезни (такой как рак) в старости. Но даже если мы и откажемся от лечения,

позволив природе делать свое дело, многим из нас все равно предстоит

мучительная смерть, потому что эвтаназия разрешена лишь в небольшом списке

стран.

Если эвтаназия запрещена, перед нами встает следующий выбор: умереть в муках

сейчас или же оттянуть смерть на несколько месяцев или лет, чтобы умереть в

муках чуть позже. Неудивительно, что многие предпочитают второй вариант и

соглашаются на лечение, каким бы неприятным оно ни было.

Страх смерти прочно сидит в нас. Говорят, осознание собственной смертности

отличает нас от других животных и служит движущей силой, которая стоит почти

за всеми человеческими действиями и достижениями. Слоны оплакивают

погибших сородичей и утешают друг друга, но нам не дано узнать, понимают ли

они, что и сами когда-нибудь умрут.

Наши предки боялись смерти не только из-за того, что медицина была в

зачаточном состоянии и не могла облегчить уход из жизни, – боялись они и того,

что ждет их после смерти. Но я не верю в загробную жизнь. Я ведь нейрохирург. Я

знаю, что все, чем я являюсь, все, что я чувствую и думаю как на сознательном, так

и на бессознательном уровне, не более чем результат электрохимического

взаимодействия миллиардов нейронов, соединенных между собой почти

бесконечным числом синапсов (хотя к старости их становится значительно

меньше). Когда умрет мой мозг, умрет и мое «Я». «Я» – это мимолетный

электрохимический танец, сотканный из несметного количества бит информации,

которая, как утверждают физики, материальна. Никому не известно, во что

превратятся эти бесчисленные фрагменты информации, разлетевшиеся во все

стороны после моей смерти. Раньше я надеялся, что они превратятся в древесину

и листья дуба. Сейчас, наверное, что они станут грецкими орехами и яблоками в

саду у дома смотрителя шлюза, если мои дети развеют там мой прах. Таким

образом, нет рациональной причины бояться смерти. Как можно бояться пустоты?

И тем не менее подобная перспектива меня пугает. Меня также глубоко

возмущает тот факт, что я никогда не узнаю, что произойдет дальше – с моей

семьей, с моими друзьями, с человечеством в целом, в конце концов. В последние

годы мой инстинктивный страх смерти принял новую форму: я боюсь безнадежно

заболеть и оказаться на попечении безымянных врачей и медсестер, которые

работают посменно в гигантской больнице, напоминающей завод, и толком меня

не знают. Либо, что еще хуже, умереть невменяемым в доме престарелых.

Мама всегда была чрезвычайно брезгливой. Последние несколько дней жизни,

которые она провела в своей спальне в обшитом деревянными панелями

клэпхемском доме с высокими окнами, выходящими на соседний парк, у нее было

двойное недержание. «Финальное унижение, – говорила она не без некоторой

злобы, когда мы с сестрой убирали за ней. – Самое время уйти на тот свет».

Сомневаюсь, что мама согласилась бы быстро уйти из жизни при помощи

специальной таблетки, будь у нее такой выбор. Она выступала категорически

против суицида. Что же касается меня, то я не вижу в умении переносить

физическое унижение, которое столь часто сопровождает последние дни или

недели человеческой жизни, ни достоинства, ни добродетели, как бы качественно

за такими пациентами ни ухаживали в хосписе (куда еще далеко не каждому

посчастливится попасть). Возможно, я мыслю нереалистично, раз надеюсь, что в

будущем английские законы изменятся и я смогу умереть в собственной постели в

окружении близких, как произошло с моей матерью, но только быстро и тихо. Что

я просто усну вечным сном, как пишут на надгробиях, вместо того чтобы ходить

под себя и, захлебываясь предсмертным хрипом, жадно хватать воздух открытым

ртом, прячущим внутри язык, пока тот – сухой и покрытый белым налетом – не