Ахто Леви - Улыбка Фортуны

И вот он заболел. Вчера Карась из жалости к старику чистил за него ботинки и выклянчил для Серого ключи и право занимать будку до его возвращения.

Так Серый получил неожиданную возможность не только слегка заработать, но и спать без помех. Правда, лежать в этой конуре было исключительно неудобно. Примостив доску на сиденье, он спал на ней, ноги приходилось задирать вверх, зато... никого вокруг — красота! А насчет того, чтобы заманить клиента...

Во-первых, он действовал на гигиенические чувства -прохожих. «У чистоплотного человека,— говорил он,— всегда начищенная обувь...», «О ваших ногтях, сеньор, пусть вам говорит ваша жена, но вашим ботинкам определенно стыдно за вас...» А во-вторых, завлекал анекдотами: «Слушай, земляк, куда летишь? Садись, недорого анекдот продам. Ты слыхал про капиталистического зайца?..»

Клиент об этом зайце не слыхал. Заинтригованный, останавливается и садится. Рассказывая анекдот, Серый хватает его ногу и эдак между прочим чистит. Потом, между прочим, пожалуйста, полтинничек... «Почему полтинник? Положено двадцать?» Тут, милый, все в порядке: двадцать — за чистку (это Ване), тридцать — за анекдот (это Серому).

И какие только ноги не проходили перед ним! Чередовались ноги и ножки, а последние навели его на исключительно лирический лад, и он сочинил стих:

Вьются тропки по земле и тропиночки,

Дороги и дороженьки.

Ходят по тропкам, по дорожкам ботиночки,

В них ноги да еще ноженьки...

Когда не было ни ног, ни ножек, он созерцал жизнь улицы, пытаясь угадать характеры и род занятий прохожих. Получалась забавная игра, где он был вершителем судеб: вот он мысленно выдал одну сердитую старушку замуж за важного офицера и развил версию их совместной жизни.

Игра игрой, но только мимо проходили люди, молодые и старые, и все они были удовлетворены своей жизнью, даже те, кто казался сердитым. Это была, пожалуй, даже не удовлетворенность, а определенность. Идут два молодых человека, у них в руках книги, и говорят они оживленно о чем-то, с легкостью обмениваются непонятными Серому терминами — студенты или молодые ученые. Смогли бы они подружиться с ним? Возможно, они могут к нему неплохо относиться, но им должно быть скучно с ним, да и ему с ними. Зачем образованному человеку, пускай даже очень доброжелательному и любознательному, пускай очень воспитанному и предельно человеколюбивому, такой друг, как Серый Волк? Зачем людям, имеющим друзей с равными интересами, с равным интеллектом, зачем им дружба пускай самого что ни на есть благонамеренного, но малоразвитого жулика, хотя и бывшего?

Даже такая простая рабочая терминология (какую он слышит от прохожих), как-то: «оторвался прицеп», «остановился конвейер», «стерлись шестеренки», даже такие слова для него — как иностранный язык, которому Нужно учиться. Действительно нужно. И он понимал это так: нормальные люди живут в своем мире, а такие, как Евгений, Рыжий, Петро и даже Карась, — у этих будто бы свой особый, отгороженный от других мир. Серому казалось, что он сделал все, чтобы с этим миром расстаться, но, выйдя из тюрьмы, он не вышел еще из него. Чтобы выбраться из одной жизни в другую, надо много пройти. Грань между этими двумя жизнями — не тюремная калитка. Грань — расплывчатое понятие, а может, ее и нет, а есть постепенный переход с одной стороны

улицы на другую, постепенное слияние с нормальной жизнью. Ведь и улицу перейти нелегко. А если не улицу, а целую площадь надо перейти? Или, как у Петра, — обрыв... И нет ни моста, ни туннеля, нет перехода? Или, может, будка чистильщика является переходом?

Конечно, быть чистильщиком молодому и здоровому человеку не годится, это даже унизительно. Но это и есть шаг в преодолении барьера недоверия. Если человек стоит больше — он своего добьется. А потом... Будка чистильщика для Серого — тоже своеобразная тюрьма. Но с другой стороны, если ты пуст и в голове у тебя ничего нет, значит, твоя тюрьма в тебе самом.

Он вспомнил, как однажды в одной из тюрем был водворен в карцер на пятнадцать суток. В этой камере было настолько мрачно (в карцере иначе и не должно быть), что ему просто необходимо было из нее вырваться. Но он мог только бегать из одного угла этой каменной камеры в другой. Пятнадцать суток бегать на такой ограниченной дистанции — дело невеселое. Да, ему жутко хотелось из этой камеры уйти, так сильно хотелось, что он... ушел все же. Он начал жить в воображении, произошло небольшое землетрясение, отчего он провалился в трещину, образовавшуюся в полу его камеры, и, падая долго, наконец очутился в гигантской подземной пещере, где открыл город, сохранившийся после какой-то неизвестной цивилизации... Целый район мертвого города, где были дома, и дворец, и изумрудное озеро, и чудеса, и даже любовь — женщина, рассказавшая ему о прошедшей жизни во «дворце знаний» на экранах своеобразных телевизоров. Он был один в этом мертвом мире — живой, так же, как в этой камере, которую какое-то время не ощущал, живя бесконечно интересной жизнью, хоть и придуманной...