Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Аня заварила нам чай. Разыскала какие-то застарелые вафли, должно быть оставшиеся от Машки. В доме было скудно с едой, но ведь тем и рады, чем богаты. Так что думала она об этом — о том, что гость в доме. А не о доносящихся с пленки вопросах и ответах.

Чай был на столе. И Аня тут же (молча) ушла. Но чай простыл, потому что мы как раз слушали Бельмастого Женьку (минут двадцать), которого Старохатов обобрал, но не сразу, а только со второго захода. «Сначала я послал его в задницу!» — лихо выкрикнул Женькин голос.

Старохатов слушал. Он слегка насторожился.

Я молчал.

— Опять я… — вошла Аня. Взглядом я спросил — что случилось?

— Чай подогрею, — пояснила она. — Что же вы не пьете?

И подогрела. Вновь налила в чашки. И Старохатов вдруг поддержал — из деликатности:

— Чай?.. Спасибо, Аня. С удовольствием.

И тогда Аня, как бы поощренная, вдруг сказала:

— Мне очень неловко, Павел Леонидович… Пустой чай… И эти вафли…

И еще сказала. С запрятанной в голосе мольбой (жена художника):

— Мы так обеднели… Если бы из этого, — она повела глазами на крутящийся диск магнитофона, — при вашем влиянии… Если бы удалось сделать фильм, это бы нас очень выручило, Павел Леонидович.

Мы оба молчали. Магнитофон нашептывал свое. Сматывал оборот за оборотом. А Аня, разумеется, не чувствовала абсурда своей трогательной просьбы.

— Он так много работал, Павел Леонидович. Он все на свете забывал. Он очень старался…

— Верю, — сказал Старохатов.

— Он и ночами, и днями. Он как проклятый…

— Хватит, Аня, — перебил я (взыскательный художник, прикрикивающий на свою жену, которая хотя и хорошая жена, но ведь женщина).

— Почему?

— Хватит.

Аня смолкла. Но внутренне ничуть не смирилась — стойкость женщины. Она одарила Старохатова вкрадчивой и просительной улыбкой.

— Вы уж помогите ему, Павел Леонидович, — нам ведь никто, кроме вас, не поможет.

И ушла. Тихими и скромными шагами. Жена художника. Хороший человек. А мы слушали дальше.

И как бы с высоты чьей-то «хорошести» и чьего-то — третейского — благородства Старохатов меня легонечко кольнул. Это был единственный пока что укол за весь вечер. Но он был.

Старохатов сказал:

— В этом месте ты понервничал, Игорь… Послушай-ка свой собственный голос — ведь нездоровый. Болезненный.

Я ответил ему, что да — нервничал.

— Туго работалось? — спросил он.

— Туго.

— Вот ведь как. А я было думал, что вся твоя работа на уровне сыщика . — На уровне стукача…

Я проглотил. Только заметил ему тихо:

— Стукачи тоже нервничают.

— Да, нервничают. Это верно. Но тебе-то зачем такие непроизводительные муки? Зачем, прости меня, тратить нервы? — Он улыбнулся. — Пришел бы ко мне домой и спросил: так, мол, и так, Павел Леонидович, вы для меня загадка.

Он вновь улыбнулся:

— Я бы тут же сказал тебе правду. И про соавторство сказал, все бы сказал.

И вновь улыбка:

— Я бы не стал делать тайны, Игорь.

Мы помолчали.

И действительно, подумал я, он бы сказал. Он бы не стал делать тайны. Так просто… И тут же мелькнуло, как мелькает прозрение: не сказал бы он, черта бы лысого он сказал. Это он сейчас добрый. Все мы сейчас добрые. Если бы я пришел с вопросом, он бы даже не понял, о чем речь.

Длительное прослушивание невольно завораживает — притупляет и убаюкивает. Как бы ни волновал тебя текст, к третьему часу становишься сонливым и квелым. Такие мы и сидели — уже сморенные. А магнитофон выдавал и выжимал из себя свою начинку все так же мерно, слово за словом, диалог за диалогом — без устали.

И полную минуту или даже две, — во всяком случае, так долго, что я отвел глаза в сторону, — он кивал и кивал. Соглашался. Именно здесь (по времени) Павел Леонидович захотел закурить и стрельнул из моей пачки.

— Весна-то какая великолепная, — сказал он, закуривая.

— Да.

— Жильцам нашего дома был сегодня приказ: сажать деревья. А я у тебя засиделся.

— Мне тоже сажать. И тоже вроде бы сегодня.

— И тоже по велению жэка?

— По велению молодой жены.

— Аня любит сажать деревья?

— Нет. Но Аня любит, когда я сажаю деревья.

— А-а-а, — он засмеялся, — это бывает.

А магнитофон нашептывал и нашептывал свое. Доказывал. Хрипел. Убеждал. Мы уже не слушали.

Все было ясно.

Крутилась последняя пленка. Или предпоследняя, — так или иначе, шла уже кружевная работа. Остатки.

Старохатов выключил магнитофон, его последние хриплые звуки.