Феликс Максимов - Духов день

Миновали книги отреченные, вслед за ними пришел черед иных.

Скрепя сердце, отписал Кавалер чванливому старшему брату, чтобы недостающие сочинения из загородной библиотеки прислал в Харитоньев переулок по списку.

Скаред петербургский помялся, но просьбу исполнил.

Посетовал только: Вконец очумел ты, братец, вздумал читать, как попович. Позоришь семейство, что в свете скажут? Все господа, как люди, делом заняты, а наш - стыдно и вымолвить, как дни проводит - читает...

Наступило время навигацких и фортификационных трудов, космографий, дипломатических протоколов.

В те дни Кавалер нечаянно узнал, что один раз на чертеж крепостцы или редута взглянув, после по памяти, способен начертить увиденное один в один, не сверяясь с книгой.

Множество точно исчерканных листков под скамьями в спальне шуршали, как листья-паданцы.

Книги.

Лукавый Маккьявель-тосканец. "Весь Свет" натурфилософа Абросимова, античные сочинения и медицинские атласы, описание ядов и противоядий, книжицы, как выжить в бесплодных местах, какими травами в одиночку скрытый недуг побороть, как отделить в беседе ложь от правды, по содроганию лицевых мускулов и мелким жестам собеседника, и как свои мысли никому не выдать, как завлечь нежную женщину и усыпить бдительность опасного мужчины.

Штудировал Кавалер святоотеческие светлые мысли и римских богословов человекоугодные словеса, и четьи-минеи, и толкование Библейское и светские витийства.

Те места, что постигнуть по слабости ума и молодости не мог, выписывал Кавалер на листы, потом спрашивал у Царствия Небесного.

Черный карла на диво разумен и образован оказался.

Приходил беседовать в сумерки, как обещал.

Садился на край постели, желтый левый глазОк его в темноте отблескивал, обещал прощение без напоминания.

Горбун терпеливо объяснял юноше темные места, никогда не высмеивал и не судил попусту.

Иной раз сам строго спрашивал - но не как учитель ученика пытает с ерничеством и кичливой жестокостью, как отец с того света сына пестует во сне, прежде чем выпустить без кормчего в стремнину жития.

Советовал иные книги, выписывал названия, куда придется, хоть на полотняные лоскуты, острым ногтем обмакнутым в чернильницу, хоть на пыль на подоконнике - к утру развеется, но запомнится, а в дальнейшем пригодится.

- Где ты учился грамотной мудрости? - спрашивал Кавалер.

- Везде понемногу, - равнодушно отвечал карлик, - буквы выучил, когда читала покойница вслух "Деяния", сначала повторял за ней, стал по книге следить, сложил буквы в слова, а там уж - сам. Мне без грамоты нельзя, я от века приставлен к сундуку с отреченными книгами. Сундук тот мне мать и батька - меня не родили, я на дне от сырости завелся.

Беззвучно посмеивался карла в кулак своей незабавной шутке.

В полдень стучалась мать, назойливо спрашивала.

- Что же ты, как заточник греческий? Сходил бы на люди, развеялся. Отчего обедать не вышел? Остыло все.

- Потом. Я скоро, - отмахивался Кавалер. Запоздало жалел мать, но оторваться от занятий своих был не в силах, до изнеможения, до сухости и горечи во рту читал и был счастлив, как никогда прежде.

Белый хорек-фурро обвивал бескостным тельцем, как зимний воротник, шею Кавалера. Подремывал вполглаза.

Кратко отдыхая от чтения и записей, Кавалер приказывал принести в решете живых не обсохших однодневных цыпленков и сам кормил фурро.

Вьюном из дремы выскальзывал остромордый смышленый зверь, бросался и с хрустом прокусывал птичий черепок, грациозно выпивал мозг, смаковал, играл с уцелевшими птенцами на половицах, а потом убивал их одного за другим ради забавы, капризно трогал носом трупики и снова карабкался по тяжким складкам кнжяеского рукава.

Читать не мешал, каждый вдох и выдох сторожил с нежностью.

Кавалер хотел проверить, правда ли написана в бестиариях: мол, прежде чем убить, горностай или хорь завораживает жертву прелестным охотничьим танцем, и та, не в силах отвести глаз от плясуна, умирает в восторге.

Так и не смог подсмотреть горностаевой пляски.

А имени своему фурро Кавалер не давал, чтобы не унижать властью, приучил зверька отзываться на щелчок пальцев и пристальный взгляд.

Когда смеркалось, снова и снова навещал Царствие Небесное, садился в изголовье, навевал колыбельные слова:

- Ад вначале сладок. Смотри: вот бесовство. Ты не можешь увидеть себя, ты не можешь ответить Господу, что сделал. Пустосуды скажут: ты - мертвая душа, вот он - твой ад, туда и дорога. И нет тебе из преисподней исхода, чем боле времени проходит, тем глубже вязнешь, сначала по лядвея, потом по сосцы, чуть погодя по кадык, и выше лба, тут-то тебе молодцу и славу поют. Омут сперва лучезарен, омут манит, но только нырни с головой, конец - безысходен омут, он давно искал тебя, рыкал трясинным нутром, чтобы поглотить. Но ты пустосудов не слушай, иначе сойдешь с ума. Помни: кто упал и встал, тот крепче, не изведавших падения.