Феликс Максимов - Духов день

Опрокинулся Кавалер на солому от усталости. В полдень нашли люди Кавалера спящего в обнимку с мертвой старухой. Отнесли сонного барчонка в высокую спальню. Не смог проснуться Кавалер, только зверька от себя не отпускал, хотели забрать - да хорь-дьяволенок кусался, так и отступились.

Хромой февраль горло Москвы стиснул скользкими оттепельными пальцами и засмеялся навзрыд простудными капелями, неурочными паводками.

Там, где яблоневый цвет, там и пожар. Пожар отреченных книг, пожар души последнего сына.

Встречай, Москва, раз построена.

Путались безымянные переулки, обрушивались вороны и серые галки стаями на пустыри. Все дороги заново перестелили бесы кругалями - ни одна на старое место не приводила. Ничего не различить в сумерках городских и телесных, пока красного петуха не пустили.

И стал свет.

Глава 12

...И стал свет.

Истекала в строгости и трезвости Средокрестная неделя Великого Поста.

Давно собрали и сожгли весь сор и скверну, обмели швабрами паутину с потолков, даже перед лачугами навели робкую чистоту.

Псы-побродяги и те говели, не сыщешь в отбросах ветчинной шкурки или рыбьего хребта. Московские псы поджали животы к хребтам, на луну не выли, вежливо ждали разговин.

Нищие просили на папертях без песен. Угрюмо переговаривались за работой мастеровые в полуподвалах, впроголодь коротали оттепели.

По утрам сугубые молитвенники пили в людских и господских комнатах морковный кипяток вприкуску с ржаными сухарями. Одевались в затрапезное, вкушали с надколотой посуды, ради постной скорби.

Кислым солодом, укропным рассолом и маревыми водами несло с проталин и вражков, на вербные заросли садились хохлатые пролетные птахи-свиристели.

Пьянственные дома, балаганы и мясные лавки остыли и опустели.

Оседали по ночам с материнским коровьим вздохом почернелые снеговые горбы в подворотнях.

Обнажался лживый суглинок на окольных трактах.

В стволах встрепенулись застылые соки, у корней прихотливо протаяли до тесной земли круглые бочажинки, деревья обступили в полусне безмужнее брачное ложе Москвы, заслонили постылые ласточкины хвосты бойничных выступов кремлевского посада.

Зверствовал Кремль, красными кирпичами богохульствовал, громоздил гребешком крепостные стены по земляным накатам. Смягчали кремлевское зверство рассветные главицы монастырей.

Назло сухопарым постникам всплывала над замоскворецкими кровлями в заклинаниях прославленная белорукая Чигирь-звезда, блудячая планида, мати месячному нарождению, предсказывала человекам счастие или несчастие. Грозное знаменье язычницы - течной весны.

Бессолнечные полдни, но сияние на весь свет расплескалось такой силы, как грезится перед казнью или ссылкой.

Кроткая охрана, свет крестопоклонный, являлся перед глазами, будто первое голое слово.

Бывает ли голым слово?

Голым, как игла. Голым, как луна. Голым, как Бог?

"- Нас луна поедает, мы к ней после смерти влекомы... Мы подобны овцам Луны, она чистит наше стадо, питает и стрижет, сохраняя для своих целей, но когда проголодается, то убивает нас тысячами и десятками тысяч, без милости, - медленно повторил Кавалер полюбившуюся строку из "Лунника".

О многом говорила ему книга: о ночах месячных и безлунных, о затмениях и погодных кругах, толковала лунные пятна, влияние тела луны на отливы и женские регулы, на заживление ран и бред безумцев. Были и дельные советы: в лунную ночь, в лесу густом или кровля к кровле застроенном месте легко уйти от преследования, вступив в тень и затаившись - оптическая причуда полнолуния сделает человека безликим невидимкой. Большое подспорье ворам, тайным любовникам и шпионам. Учил "Лунник" в соответствии с фазами младшего ночного светила смешивать целебные масла и афродизиаки, варить ядовитые зелья и находить стороны света в пустынной местности.

Кавалер перевернул страницу и отложил книгу на подоконник. На тяжелом лицевом переплете в старые времена выжег палач по красной испанской коже слово "В.О.Р.Ъ".

Протер покрасневшие от чтения веки, улыбнулся. Точно горсть соли бросили в глаза, всякое начало тяжело.

В нагоревшую светильню спустился с потолка домовый паук и сгорел в миг, зашипев, как волосы.

Кавалер и не заметил, как щедро и споро наступила в Москве весна.

Полтора месяца провалились в прорезь сухого поста и одиночества.

Те дни Кавалер и постом назвать не мог, потому что учили его: постные дни - это борение со страстями, а разве есть борение у того, кто не жаждет и не голоден, и не помнит ничего, кроме шелеста книжных страниц.