Феликс Максимов - Духов день

Но плакала Богородица, спрашивала грешников: - Что вы сделали, несчастные, окаянные, как попали вы сюда, недостойные? Тогда мученики сказали Богородице : "О благодатная, мы никогда света не видели, не можем смотреть наверх".

Впился Кавалер ногтями в мякоть ладони, когда подали сзади кувшин осклизлый, оскалил зубы, и попросил:

- Водки.

Помедлили, но подали зеленую сулею. Он пил из горла, без вкуса и хмеля, и, охрипнув, читал, борясь с чугунным сном, налившим виски дополна:

- ....И сказал Ей архистратиг Михаил : "Пойдем, пресвятая, я покажу тебе огненное озеро, где мучается род христианский". Богородица увидела и услышала их плач и вопль, а самих грешников не было видно, и спросила: "В чем грех тех, кто здесь находится?". И сказал ей Михаил: "Это те, что крестились и крест поминали, а творили дьявольские дела и не успевали покаяться, из-за этого они так мучаются здесь". И сказала Пресвятая архистратигу: "Единственную молитву обращаю к тебе, чтобы и я могла войти и мучиться с христианами, потому что они назвались чадами Сына моего". Но сказал архистратиг: "Будь в раю"....

Осекся Кавалер, вполголоса слова Богородицы перечел, будто впервые. Ожёг глотку последний глоток зелья, покатилась пустая сулея.

На последнем издыхании теплился промасленный фитилек. Спали по углам скоты и уродцы вперемешку теснехонько.

- Что же, Она хотела с нами остаться в проклятии? Одной из нас? Она - и не с ними, за царским столом, а с нами... В реке сукровичной, на столах пыточных, в гробах свинцовых, во всем, что милостивцы господни для нас придумали. Она хотела, чтобы ее, чистую, с нами черви ели, не хотела свысока на нас смотреть и радоваться тому, что спасена... Она нас не судила? Не кляла? Не плюнула? Не отвернулась? Бабушка, бабушка, слышишь, как хорошо...

Блудное сияние за оконными занавесями разливалось неумолимо в последней белизне.

Лежала бабка с открытыми глазами, лицо обтянулось по черепу, как барабанная шкура, дышала чуднО, как никогда раньше, будто трудную работу совершала, как нарочно: Хы-гы, хы-гы, хы-гы..."

Язык обметанный вывалился.

- Ба...бушка... - по слогам шепнул Кавалер и вспотевший лоб ее потрогал.

Вдруг села старуха, пальцем на него прицелилась и с ненавистью сатанинской затвердила в такт равновесному отходному дыханию:

- Ты. Ты. Ты. Ты.... - откинулась на полуслове, протянулась на соломе во весь рост.

Уронил отреченную книгу Кавалер и растерялся. Заснула?

Неверен огонек, выпил почти все маслице и сократился кружок светлый - того гляди остынет...

В сиянии смутном снизу вверх выступило лицо, будто умным скульптором сильно вылепленное. Тяжелый лоб, с круглыми залысинами, скулы и провалы ласковых глаз. Челюсть мужская, красивая, надежная. И за приятным этим лицом некстати взгромоздился горб, словно улиткин дом.

Сказал собеседник Кавалеру два слова:

- Царствие Небесное.

- Отмучилась? - без веры, спросил Кавалер, сам не зная, с кем говорит.

- Она давно умерла, - ответил собеседник - и протянул ниоткуда миску с водой и чистую тряпицу, - не бойся. Умой ее личико и сам все увидишь.

Покорно взял Кавалер приношение, сел рядом со старухой, и медленно выжав влагу в миску, стал отирать лицо бабкино. И под руками его, искаженные мукой черты разгладились и сырой гипсовой белизной залились ото лба до подбородка. Это смерть свое милосердное искусство навела, раскрылась бабушка в красоте последней, как отреченная книга, отступила скверна и ненависть.

Легко закрыл глаза новопреставленной Кавалер, припал щекой спелой ко впалой ее щеке. Язык на место убрал. Поцеловал в губы. Рукавом, отер слезы, он сам не заметил, что плачет, оттого и плакал, не боясь справедливого стороннего осуждения.

И наконец рассмотрел Кавалер с кем разговаривал в тяжелый час.

Сидел напротив него, скорчившись над истратным светом, черный горбатый карла.

Подбородком в колено уперся. Огромный горб безобразил его, словно Господь Бог его подвыпив творил, а протрезвел, ахнул, скомкал в кулаке. Но потом пожалел и шмякнул как попало наземь - живи по милости Моей, разрешаю.

Одурев от бессонницы, пытался вспомнить Кавалер, как же раньше, среди бабкиных потешнников не замечал его, да разве заметишь в толпе юродиков еще одного карлу - мало их что ли под ногами болтается, как кошки, все на один салтык.

Черный карла ростом с дитя семилетнее, ручки-ножки скручены недугом врожденным до нелепости, а лицо мудрое, мужское, тяжелое и прекрасное в зрелости своей. С такой лаской и тоской смотрел карла, что сердце падало. Повторил не пискляво, а сливовым ласковым баском: