Andrew - o c24ec28d571a6d65

буду рядом, Эухения. Помни, - что бы ни случилось, я всегда буду с тобой».

Море билось о берег, капала, оплывала свеча, в грубом, глиняном подсвечнике, ставни

скрипели под сильным ветром. Он лежал, и тихо, едва касаясь, целовал ее мягкие,

рассыпавшиеся по холщовой простыне волосы. «Спасибо, - только и смог сказать Дэниел.

«Господи, любимая, спасибо тебе».

Эухения пошевелилась, и, уткнувшись лицом в его плечо, шепнула: «Я не хотела умирать,

не узнав, - как это».

Дэниел пристроил ее на себе, укрыв тонким, одеялом, обняв всю, защитив своими руками, и

твердо ответил: «Никто не будет умирать, любовь моя. Я вернусь, заберу тебя, и мы уже не

расстанемся».

Он вдруг подумал: «И так будет всегда? Если да, то, как же мне тебя благодарить,

Господи!».

Эухения потерлась щекой о его щеку и, улыбаясь, проговорила: «Я и не знала, что может

быть такое счастье, Дэниел».

В полутьме ее глаза были совсем большими и Дэниел, целуя ее, - долго, нежно, сказал: «Во-

первых, я приду завтра, а во-вторых, - когда мы обвенчаемся, я тебе обещаю – мы тут, - он

похлопал рукой по кровати, - неделю проведем, не меньше».

Эухения, накинув шаль, выпустила его на улицу, - тихо, озираясь, и, вернувшись в спальню,

легла ничком, вдыхая его запах. Она провела руками по своему телу, и, ощущая его тепло в

себе, натянув одеяло на плечи, заснула, - мгновенно и крепко.

Белла лежала, слушая ровное дыхание спящей соседки по келье, и вдруг сказала себе:

«Нет, донью Эухению нельзя вмешивать. Если мать-настоятельница узнает, что она мне

помогала – она ей откажет от урока, а донье Эухении деньги нужны, у нее отец всю свою

пенсию пропивает. Надо самой».

Девочка закрыла глаза и, улыбнувшись, перевернувшись на бок, сказала себе: «Молодец!

Во-первых, надо вызваться помыть полы в церкви – никто этого не любит, там работы много.

Взять с собой холщовый мешочек, хорошо, что я его заранее сшила, - и гвоздь, который я из

старой половицы вытащила. Серебро из ящика для пожертвований, – в мешочек, никто и не

заметит. Двери кельи на ночь не закрывают, а сестра обходит нас с проверкой всего два

раза. Вот, между этим, и выскользну, сделаю из одеял чучело, как будто я тут лежу.

Анхелика и не проснется.

Потом – взломаю дверь сарая, лестницу к стене приставлю, и все. Очень хорошо, -

похвалила она себя, и, потянувшись, достала из-под тонкого матраца медвежий клык.

«Четвертый год тебя перепрятываю, - нежно заметила Белла, поцеловав клык, - но ничего,

скоро надену, и уж тогда не сниму».

Она перекрестилась, прошептала свою обычную молитву, и озабоченно подумала:

«Интересно, мамочка и Масато-сан еще в Японии? Может быть, мне тогда лучше не к

бабушке, а к ним?». Но потом Белла сладко зевнула, и, вспомнив, как вкусно пахло от

мамочки – розами, какие у нее были мягкие руки, - спокойно заснула. Ей снились

разноцветные, шуршащие кимоно и высокие, голубые вершины гор вдалеке.

Дэниел зажег свечу и, распахнув ставни, устроился на подоконнике. Было еще темно, только

на востоке, над морем, чуть виднелась слабая полоска рассвета. Где-то внизу скрипели

колеса телеги – индейцы уже собирались на рынок.

«Ну как я могу спать, - вдруг подумал юноша, - если ее нет рядом? Господи, если бы я мог

сейчас увезти Эухению! Капитан бы разрешил, он бы понял. А так, - он потер лицо руками, -

надо еще расспросить ее про этот монастырь, она же говорила, что там уроки дает. Господи,

- Дэниел вдруг застыл, - а если она решит, что все это было только ради того, чтобы

пробраться туда…

- Нет, - он вспомнил разметавшиеся по ее плечам белокурые волосы, мягкие, розовые губы,

и ее шепот: «Я совсем ничего не знаю…»

- Я тоже, - он целовал всю ее – от кончика крохотного, детского мизинца до темных,

трепещущих ресниц, и потом, не в силах остановиться, еще раз повторил: «Я тоже ничего, не

знаю, любимая. Будем, - Дэниел улыбнулся, - узнавать вместе».

Юноша вспомнил, как Эухения приникла к нему, и прошептала на ухо: «Я не боюсь, нет. С

тобой я ничего не боюсь, любимый». Он кивнул, и потом, услышав ее слабый, сдавленный

стон, прижался к ее губам, - так и не отрываясь от них, до конца, до того мгновения, пока она

не сказала: «Господи, как же это, теперь…»

- Теперь это навсегда, - ответил Дэниел. Он поцеловал маленькую, с коричневыми сосками,

нежную грудь, и рассмеялся: «Навсегда, моя Эухения, на всю нашу жизнь».

Он сел за стол, и, потянувшись за пером и бумагой, покачал головой: «Жалко, что я не умею