Calypso - В среду пошел снег

в подъезд неподалеку.

Медленно поднявшись с земли, он побрел в сторону подъезда. В голове, в сумбуре перьев

и птичьих криков, мелькали обрывочные мысли: «Сожрал. Врата. Водка. Хоккей». Он

попытался собрать их воедино, но не смог.

Уже в подъезде, поднимаясь по лестнице, он ощутил необычную тяжесть в руке. Поглядев

вниз, он увидел зажатый в окровавленном кулаке острый осколок мутно-зеленого стекла.

- Вот она, водка для бати, - тупо ухмыльнулся Степан, - напьется до смерти. И голуби, бля, голуби! Эх! Убью, если ты маму съел! - и он побежал вверх по резиновой

плавящейся лестнице.

Мертвец грезил, отстраненно глодая женскую ногу .Перед его мысленным взором

проносились эоны, освященные правлением бога Азимута и ставленника его - Семена

Владимировича Бальтазарова.

Кто-то застонал. Недовольно рыкнув, покойник открыл глаза.

- 2А-а-а, - пророкотал2 он, - в себя пришел. И не притворяйся, я слышу, как ты сопишь

мысленно.

Сидящий подле него на табурете Снарядов, весь оплетенный щупальцами, поднял голову

и 2наткнулся на горящие чернильной тьмой очи2 Бальтазарова.

- Я-а... ошибся… - промямлил он.

- Дать тебе топор, поэт? - равнодушно басанул Бальтазаров, и в руке у него невесть откуда

появился маленький тесак с рукоятью, украшенной вязью. – А глазки вона как загорелись!

Только здесь не кладбище махасидхов! - заревел он, и топор оплавился, потек жидким

металлом, впитываясь в зеленоватую плоть, - не тебе судить Извечного. Ты - пища для

богов, маленькая блядь, возомнившая, что вирши ее способны изменить Сущее?

Справедливости тебе захотелось? Вот она - твоя поэтическая справедливость! - И он

махнул оторванной ногой в сторону омерзительной лужи под своим стулом, в которой с

невероятной скоростью гнило разорванное на куски женское тело.

Снарядов хотел было сказать, что все не так, что мир строится на струнах и мембранах, что каждое сказанное слово отзывается в одной из множественных вселенных в одном из

одиннадцати измерений, но поперхнулся и исторг из себя ком удивительно густой

зловонной рвоты, плюхнувшийся ему прямо на колени. Бальтазаров загоготал и в один

миг проглотил ногу.

- Вот! - ревел он, - корчась от смеха. - А ведь я могу сделать так, что ты сам себя вырвешь, а потом сожрешь себя вырванного и так до тошноты, а-г-г-г-а-а-а-г-а!

В этот момент в коридоре возник Степан. Был он рыхлый, дикий, невиданный.

Блуждающими огоньками горели вытаращенные зенки. Из носа текло.

- Батя! - заорал он полоумно, - ведь неправда все, скажи мне? Ведь поиграем в футбол, бать! Не казни!

Бальтазаров с презрением посмотрел на сына, протянул руку к газовой колонке и без

усилий оторвал от нее половину. Скомкал металл, будто бумагу, и отправил в ненасытную

пасть. Осклабился акульим ртом и непрожеванно заурчал:

- Тихо, тихо, юродивый. Тебя я напоследок оставлю. Будешь у меня пажом при дворе

хаоса. Вселенная четвертого типа, - он с презрением плюнул раскаленным металлом на

ногу Снарядова. Поэт взревел, дернулся, но щупальца лишь плотнее сжались на его теле.

- Быть ей здесь.

- Ты водку ль принес? - взъярился он, - давай сюда шмурдяк. Выпьем как отец с сыном.

А, впрочем, все равно. Вся эта шелуха… слишком человеческая шелуха. Я теперь…

Внезапно Степан ринулся вперед. Как в тумане, полумертвый от боли Снарядов увидел,

что в руках у него появилась бутылка водки… Нет, не бутылка, а кусок бутылочного

стекла, сияющий, как бриллиант. С несуразной нервной быстротой Степан ухватился за

отца правой рукой и ткнул осколком покойника в глаз.

Бальтазаров заорал, и вместе с ним заорал дом: вопили трубы, корчились в агонии стены, мгновенно вспенился линолеум, и потекла мебель. Весь дом ходил ходуном, ревел,

захлебывался. Щупальца, опутавшие тело Снарядова, сжались в чудовищных

конвульсиях. В последнюю секунду своей жизни поэт услышал почти блаженный хруст

собственных костей.

Степан, балансируя на шатающемся скользком полу, выдернул осколок стекла из

отцовской глазницы и запустил им в окно. «Не разобьет!» - пронеслась запоздалая мысль, но оконное стекло разлетелось тысячью крошечных осколков, и в образовавшийся проем

хлынули голуби.

- Я – а-а-а-а-а-а-а наме-е-е-естни-и-и-и-ик!!! - орал Бальтазаров. Из глазницы его обильно

текла вязкая тьма, - Азиму-у-у-у-ут!!!

- Я здесь, - пророкотал голос. - Ты - никто.

За миг до конца Степан узрел похоронного старика в фетровой шляпе и неказистом пальто, висящего за окном. Он держал за руку девочку-гидроцефала, мать голубей, исторгающую