Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

Потонула в окне
Замарашка.
Стекло донебесной длины
волнуется, мир омывая,
а вещи плывут под стеклом проливным
в шатры габардина и фая.

Перед блеском год —
можно выстоять!
Книгой Сказок вход
перелистывается.

И с прозрачных дверных страниц
сходят дамы, как чудеса,
черный грум кричит: — Сторонись! —
их покупки горой неся.

В мех серебряный вкутан смех,
туфли ящерицами скользят,
Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза…

Носят чуда кружев и прошв,
а у Золушки — только грош,
только грошик, и то не свой,
хоть платочек бы носовой!

Духов дыханье близкое,
ангорский белый пух.
Стеклярусом обрызгивая,
бегут, спешат в толпу
брезгливо мимо Золушки
полою расшитой,
мимо намозолившей
глаза им нищетой.

«Фи! какая бедная,
Пфуй! какая бледная,
Тьфу! какая нищая.
Конечно, раса низшая.
Тоже ходят, разные,
в оспе, в тифу…
Наверное, заразная!
Фи! Пфуй! Тьфу!!»

Мордой соболя злится мех,
туфли ящерицами скользят…

Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза.

А в витрине проливной, где батистом плещет,
зашуршали, замечтали, зашептались вещи.

Молоточком динькая, анкером затикав,
часики с будильником секретничают тихо.

Будто в детском чтении, перед пудрой робкой
снял флакон с почтением радужную пробку.

Вещи стали множиться, побежали ножницы,
лента шелка выползла и свилась в венок.

Стали реять запахи, стали прыгать запонки,
сросшеюся двойней подковылял бинокль.

Первым в этой публике было слово: туфельки.
— Видите ли Золушку там, у окна?

Пусть она без устали и возится с помоями —
красивая, по-моему, и славная она!..

— Да, да,
я это заметила! —
туфельке ответила
пахучая вода.

— Вы подумайте, сестры, —
сказал туалет, —
ведь на Золушке просто
ничего из нас нет!

— Это ясно, дорогие,
мы ж такие дорогие!
Как за нас платят? —
удивилось платье.

— Я вот стою, например,
двести сорок долларов!

— Да, — сказала парфюмерия, —
это очень дорого.

Туфля охнула всей грудью:
— Ох, быть может,
никогда у нас не будет
Золушкиных ножек…

Стеклянное озеро —
циферблат, —
часики Мозера
затикали в лад:

— Хорошо бы так это
часовой пружинкой
перетики-такиваться
с Золушкиной жилкой!

По корсет, шнуровку скривив,
заявил: — Я к худым не привык;
мне нужна пошире,
а эта — худа,
не в теле и не в жире,
куда, куда!

Вещи все, услышав это,
отвернулись от корсета.

Мы еще докажем, —
зашуршала шаль, —
не видать под сажей,
как она хороша!

И самое лучшее
банное мыло
обложку раскрыло
и заявило:

— А если я еще
смою сажицу, —
самой сияющей
она вам покажется.

Рисунок суживая,
заговорило кружево.

Стали в круг юнцы-флаконы
и меха поседелые
из почтенья к такому
тонкому изделию:

— Еще ниткой я была, помню — спицами звеня,
кружевница Сандрильона выплетала меня.

В избах Чехии зимой, за труды полушка,
вам узоры вышивала девка Попелюшка.

Мелкий бисер-чернозвёзд, чтобы шею обвить,
Чинерентола в углу нанизала на нить.

Ашенбредель лен ткала, вышила рубашку,
кожу туфелькам дубила Чиндрелл-Замарашка.

Все забеспокоилось,
все заволновалось,
туфелька расстроилась,
с чулком расцеловалась,
перчатки из замши,
ботик на резине:
— Как мы это раньше
не сообразили?!

Шелковое платье
шепнуло кольцу:
— Кольцо, как вы считаете,
я Золушке к лицу?

Сползают вещи с полочки
с шелестом, с гуденьем:
— Скорей бежимте к Золушке,
умоем и оденем!

И по витринной комнате пошло гудеть:
— Идемте! Идемте
ее приодеть!

Кружево — часы за ремешок берет:
— Товарищи! К Золушке!
В стекло! Вперед!

Но только тронулись — уже наготове
задвижки, замки, засов на засове,
крючками сцепились: — А ну, товар!
(Лязг зловещий.)
— Осади на тротуар!
В витрину, вещи!