Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Мы, как кисти, рожь несем,
наш холст — лето.
Хорошо нести жнецом
сноп, сноп света.

От долин, долин, долин
туч, туч туши.
Косари бредут вдали,
свет звезд тушат.

Кубы хижин, куб бугай,
стогов кубы.
Скот уходит на луга
жевать губы.

Где коровы плоский лоб,
кадык в зобе,
гонят медленных волов:
— Цоб цоб, цобе!..

Проса желтую струю
наземь сыпя,
кормят птицу пеструю:
— Цип, цип, ципа!..

Косу к утру отклепав,
жнец, жнец, жница
ждут, когда взойдут хлеба,
им рожь снится.

И ребячий ровен сон:
кукурузой,
к ним приходит Робинзон,
зон, зон Крузо.

Чтоб под утро дождь босой
не смял злаки, —
под косой, косой, косой
ляг, злак сладкий!

Я слов таких не изрекал, —
могу и ямбом двинуть шибко
тебе, любовный мадригал,
о, ундервудная машинка!

Мое перо, старинный друг,
слети, воробушком чирикнув,
с моих невыпачканных рук
чернил рембрандтовой черникой.

И мне милей, чем лучший стих
(поэзия нудна, как пролежнь!),
порядок звуков Й I У К Е Н Г Ш Щ З Х,
порядок звуков Ф Ы В А П Р О Л Ы Д Ж.

Я осторожно в клавиш бью,
сижу не чванно, не спесиво,
и говорит мне, как «спасибо»,
моя машинка: Я Ч С М И Т Ь Б Ю.

Чернильный образ жизни стар.
Живем ЦАГИ и Автодором.
И если я — поэт-кустарь,
то все-таки кустарь с мотором!

Под кирпичного стеною
сплю я ночью ветряною
(тут и гордость, тут и риск!).

Что мне надо спозаранок?
Пара чая, да баранок,
да конфетка — «барбарис».

Каждый утренний трактир
хрупким сахаром кряхтит,
в каждой чайной
(обычайно!)
чайка чайника летит…

Это зрелость? Или это
только первая примета?

Обхожу я скверики,
подхожу к Москве-реке —
по замерзшей по реке
я гуляю, распеваю
на одесском языке!..

Это юность? Или это
свойство каждого поэта?

Все, что было, — за плечом,
все, что было, — молния!
Нет! Не вспомню ни о чем,
на губах — безмолвие…

Я родился, как и вы,
был веселым мальчиком,
у садовой у травы
забавлялся мячиком…

Это детство? Или это
промелькнувшая комета?

Так живи, живи, поя,
в сердце звон выковывая,
дорогая жизнь моя,
дудочка ольховая!

За нами игольчатый стынет день,
и инеем стянут мех.
Мы пришли, и с нами — тюлень, тюлень,
оттуда, где лед и снег.

«Ауджана! Агуа! Ага! Гаук!» [2] Посыл погонщика собак.
И воющих псов ошалелый бег,
взлетает хлыст, и свист, и гавк —
туда, где лед и снег.

До проруби мы проползли за ним,
за ним, протирая мех;
мы поставили знак и его стерегли,
пока он не выполз на снег.

Он выполз дышать, мы метнули копье,
и был его вой, как смех…
Забаве конец! Он убит, — и лег
брюхом на лед и снег.

Сияние льдин слепит глаза,
и снег навис у век,
и мы возвращаемся к женам назад,
оттуда, где лед и снег.

«Ауджана! Агуа! Ага! Гаук!»
И псов ошалелый бег,
и женщинам слышен собачий гавк —
оттуда, где лед и снег.

Черной тучей вечер крыт,
стынет ночь — гора.
Ждет милого Маргарита,
ри, та-ри, та-ра.

Он высок, румян и прям,
он алей зари,
он соперничал с утрами,
трам, та-ра, та-ри.

Не придет он, не придет
(слышен скрип пера), —
спят тюремные ворота,
ро, та-ро, та-ра.

Темной ночью зол и хмур:
«Казни ночь — пора!» —
приказал король Готура,
ту, ру-ру, та-ра.

Сотни зорь алей рубах,
блеск от топора,
не сдержать бровей от страха:
трах!.. Ти-ри, та-ра.

…Звезды в круг. Свеча горит.
В двери стук. Пора!
(Плохо спалось Маргарите.)
Ри, ти-ри, та-ра.

Панна Юля, панна Юля,
Юля, Юля Пшевская!
Двадцать пятого июля
день рожденья чествуя, —
цокнут шпоры, очи глянут,
сабля крикнет: «Звяк!» —
Подойду да прошу панну
на тур краковьяк!

Дзанг да зизи, — гремит музыка
па-па, — хрипит труба.
По паркету ножка-зыбка
вензелем выписывает па!..