Семён Кирсанов: Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Водка Ерофеича споласкивает рот,
купец не робеючи векселя берет…

Город неприветливый, жесткий хлеб,
Александра Третьего черный герб.

Сброшен он, грудастый, — не разыскивай
того государства Российского!..

Новые легли перед ним рубежи,
новая песня, звени, не дребезжи.

В халатах, тюбетейках приехал Восток,
дело — не потеха, здравствуй, Мосторг!

Мертвые Морозовы сюда не придут,
а Продасиликат и Хлебопродукт.

Не ради наживы да корысти,
а ради — стране чтоб легко расти!

Сеялки, веялки, плуги, лемеха,
у баяна тульского тугие меха.

Тракторная музыка, ах, как хороша,
у завода русского чудо-душа!

Песня моя, как расписка твоя,
лети, зазвеня да посвистывая.

Старое, темное сотри в порошок,
стало чтоб легко нам да жить хорошо!

Шлагбаум. Пост. Санкт-Петербург.
— Ваше императорское величество,
лошади поданы! — В ответ — бурк…
(С холопами болтать не приличествует!)
Лошадь на жар. Пара шпор —
звяк! (Убрать подозрительного субъекта!)
Запахнута шинель. Пара, шпарь
шибко по шири Невского прошпекта!
Под конвоем мраморных колоннад —
Российская империя. Суд-Сенат.
Эй, поберегись! Шапки наперебой.
Едет августейший городовой.
А что если спросит: — Пропишан пашпорт?
Нет? В учашток! — хлюпнет бородой.
Цокают копыта, звякает пара шпор,
едет августейший городовой.
Александр III по Невскому цокал,
стражники с шашками вдоль и поперек.
И вдруг перед вокзалом лошадь на цоколь
встала, уперлась — и ни шагу вперед.
Век ему стоять и не сдвинуться с места, —
бронзовое сердце жжет, говорят,
вывеска напротив какого-то треста
и новое прозвище — Ленин-град.

Усатые, мундирные,
вращая крупы жирные,
въезжают уланы
в какой-нибудь Тамбов.
Глядят глаза лорнетные
на клапаны кларнетные,
и медный кишечник
вывалил тромбон.

Из-за кастрюль и чайников
медлительных начальников
кокарды кухарки
увидят с этажей.
У булочных, у будочек
закинут нити удочек, —
письмовник и сонник
прочитаны уже.

«В кофточке оранжевой
я приду на рандевой,
с бравым уланом
пойду на променад.
Ты меня лишь вызови, —
выйду, стану визави,
но так, чтоб хозяйка
не взнала про меня».

И скинет белый фартучек,
на стенке веер карточек,
и пудра «Леда» —
на шкафчике ночном.
Он снимет шашку вескую,
окошко — занавескою…
Мы же песню
новую начнем!

Гремят возы обозные,
проходят шапки звездные,
и топот копытный
трогает панель.
Идем с тугими нервами,
работой и маневрами
покажем, покажем
защитную шинель.

Не с шашнями, а с шашками,
с потными рубашками
едем по этим
тамбовским мостовым.
Не вертимся пижонами
с чиновничьими женами, —
обходим дозоры
и на часах стоим.

Вымерли усатые,
позеленели статуи,
а степи качают
султанов ковыли.
Гордимся Первой Конною
и с выправкой спокойною
внимаем зарубежному
бряцанию вдали!..

После битвы на Згло —
месяц побагрел.
Мертвецы без голов
спали на бугре.

— Ой, Петро, ой, Хома,
головы нема!
Ой, Вакула Русачук,
где мой русый чуб?

Ой, боюсь я, боюсь —
срежут сивый ус,
будут водку пить,
ей-ей, из башки моей!

— Чи вставать, чи лежать,
батько атаман?
Чи лежать, чи бежать
к жинкам, по домам?

…Подняло, повело
по полю туман…
— Подымайся, Павло! —
гаркнул атаман.

— Подымайсь, шантрапа
В поле ни беса!
Подбирай черепа,
целься в небеса!

В небесах широко
тучи свист разнес.
Сколько было черепов,
столько стало звезд.

Гололоба, глупа,
добела бледна —
атаманья голова
поплыла — луна…

Хлопцам спать, звездам тлеть,
ну, а мне как быть?
Брагу пить, песни петь,
девушек любить!

Песня мной не выдумана
хоть затейна видом она;
песню пели слепцы
под селом Селебцы.

Мы работаем в краю
кос, вил, сена,
желто-пепельных гравюр,
где туч пена.