Юна - ВЫСМАТРИВАТЕЛЬ file

Обманные нищие, они и не знают, что они нищие, хвастаются собой. Раньше было понятней, раньше у некоторых светилось над головой, круг такой светился и скажем, что это духовность, круг. Человек устремлялся вверх, тянулся за своим светом, и были большие люди, они держались за свои смыслы, и так создавали мыслительную среду, но их начали гнобить, и они вынуждены были вырыть окопы, и это окопы из людей, в которых они сидят до сих пор, – неузнанные мыслители. Философы и просто любопытные иногда откапывают их, любопытные их откапывают и описывают эти серые полумёртвые лица, окопные истории – вот и всё, что осталось от этих людей, и никто не сможет увидеть (как они двигали рвы).

Так исчезали большие, а маленькие ещё сильнее упрощали себя, счерчивались в общие схемы, и Гюн теперь тоже чуть было не пропал, но вовремя прыгнул и влился в круговое движение. Это был бар, там летали эти стаканы из разливного стекла, которое люди пили, чтобы становиться прозрачными. Бары были разные – толстые тёплые тени или притоны, хлебные помещения, люди там лежали, свернутые калачиками, но это был несъедобный хлеб. С ними контрастировали кафе. И он вываливался на бульвар и прислонял лицо к стёклам, чтобы получше рассмотреть, какие хорошие люди там сидят, музыка, руки поступью, смотрят друг на друга, как бычки, рыбами купленные из начищенного стекла, удивлённые, молча соглашаются на что-нибудь, лишь бы давали вот так и дальше сидеть… Но туда ему не хотелось совсем, он выискивал именно бары, тесноту, такие мутные полутёмные комнаты, где человек мог укрыться от самого себя, ему давали жидкие пледы, и он укрывался, становился таким маленьким и трогательным: плюшевые бутылки и дай поиграть . Люди прятались от себя вечерами, неделями, кто-то годами и жизнями, и в итоге «себя» настолько привыкало быть спрятанным, что сразу не удавалось найти, и тогда они приходили туда, чтобы это «себя» отыскать. И оно возвращалось – нечасто, но всё же приходило, такое худое, оборванное, садилось напротив и смотрело в упор, как пристреливало.

Теперь он сидел в одном из таких мест, и вокруг него один блаженствовал, отрыгнув кощунство в ладонь, другой сжёвывал свои зевки, третий был заморожен, но Гюн всё же недолго оставался один. Вскоре к нему подсел некий тип и стал так выразительно морщиться, что сил никаких не было смотреть, как высунувшийся из далёкого сна, больные отравленные байки рассказывал, что их кто-то травил, и они корчились. Так человек говорил, и постепенно что-то натягивалось вокруг, пока в итоге не оборвалось, – нить, разговорная нить, которую перестали производить. И если удавалось протянуть её у кого-нибудь изо рта, она была тонкая, почти сразу же рвалась, и людям нечем было сцепляться друг с другом: подходили и – рыбная голова.

Гюну не хватало терпения на эти диалоги. Он сел поближе к окну и наблюдал за уличным видом, где люди усиленно бодрствующие ходили, но его интересовали совпадения, которые увязывали их между собой, и вскоре он заметил человека, не могущего оторваться от щита. Гюн вышел из укрытия и стоял за углом, чтобы услышать, как проявляют себя злыдни. Тозэ объяснил, что должен раздаваться некий ржач, и это было именно то, что он теперь слышал, – ржач, заполняющий улицу. Надо было срочно уходить.

Мимо протекала одна из познавательных групп. Он нырнул в неё, и пыльная экскурсионная болтовня взвилась над его головой.

– Город – это множество фонов, объединённых способом запоминания людьми самих себя. Город – это фактура, способ, это вовсе не рамки, это способ, и его всегда можно как-то подкорректировать….

Это была обзорная экскурсия по городу, и Гюн старался не вслушиваться – просто двигался с ними, оставаясь в контексте толпы. Следующим объектом было старое здание, и они вошли в него, а там полотна были развешены по стене, картины для придыхания, но теперь они использовались иначе: к каждому полотну была приделана лопатка, и можно было приготовить самому или выбрать что-нибудь из меню… Масляные краски, на которых жарили еду, и предлагалось отведать прямо на месте: стейк бовитан, или отбивную нубенса, или острую корейку лангог. Туристы сели в ожидании художественного обеда, но Гюн не захотел в этом участвовать. Он вышел наружу и двинулся в поисках предела.

Был выходной день, и город гудел как-то особенно пышно. Шёл человеческий парад, люди несли событие на руках, а ноги у них взлетали как под линией тока. То, откуда тянулись парады, – это был старый боевой дом, где стыла человеческая свеча с потушенным фитилём, который ждал своего часа. У входа Гюна вырвали из толпы: кто-то предложил сувенир, и он увидел, что там продавали мензурки, красочно упакованные, – настойку на герое, но он не стал покупать.