Юна - ВЫСМАТРИВАТЕЛЬ file

Это было первое добро, которое он увидел за этот день, и надо было многое посмотреть, так что он бережно попрощался и отправился по следующему приглашению.

Если там показывали добро, то здесь его рассказывали. В зале собирались люди, которые писали сказки, но это были непростые сказки, их называли лечебными, и они назначались строго по рецептам как ортопедические намерения: детям прописывали сказки, а взрослым – мифы (лечебные мифы), каждый из них создавался индивидуально, и самые агрессивные обиды, кошку подкожную, спазматические решения – всё удавалось излечить. Как пациент посещал нужного специалиста и показывал ему свою рану, говорил о ней, мол, так и так, у меня есть рана , и специалист осматривал его рану, и дальше выписывал рецепт – какую-нибудь сказку или стихотворение, и человек готовился к принятию этого лекарства – изучал всякого рода материалы на сходную тему. И потом он возвращался к специалисту, и тот начитывал ему готовое произведение в рану, и текст внедрялся в органические ткани, он вставал туда, как заплатка, и рана заживала, рана как пожиратель жизни, затягивалась, и какой-нибудь маленький рубец из эпохи последних антонимов – вот и всё, что оставалось от беды. Это были высокие специалисты – поэты с медицинским образованием, писатели-врачи.

Гюн слушал с большим интересом, а последний пример в очередной раз напомнил ему о том состоянии, когда у него выпали все ресницы, потому что информация попала под кожу, и он вывалился в своё воспоминание. Куда-то исчезли потолки, и этот вопрос: что такое добро, и с какой стороны посмотреть… А может, нужно придумать какие-то ленточки, чтобы можно было маркировать вот это добро, улыбка, расположение – но это имитируют… Что-нибудь ещё должно быть. Спутанные светлячки в волосах… Это, конечно же, свет! Внутренний свет подделать невозможно, это определительное, но как на него навести?

Высматриватель стоял в кругу своих размышлений, и какие-то люди, множество незнакомых людей, вились вокруг его мыслей, готовили оружие, волнение, распридумывали будущее, отправляясь в крестовый поход против самих себя, и с той стороны неизведанного стояло что-то огромное – сначала они не могли рассмотреть, но потом сощурили глаза, присмотрелись и увидели это главное качество противника – несуществующий (или такой, который появлялся только тогда, когда на него собирались нападать).

Командир войска вышел и начал говорить: «Мы воюем за совесть, мы хотим освободить её. Побочного зла не убрать, но осознанное зло, которое что-то оправдывает… Выгода, это называется выгода, маркетинговый кляп для души. Но то, за что мы воюем, – это поток, это совесть, оно фиксируется как нарыв, некое ощущение «не то», и хочется поскорее убежать, ну там, напиться, поспать, или сделать какой-нибудь поступок, убирающий это ощущение... Совесть как внутренняя зверюшка. И представить, что есть такие особые базары. Человек приходит туда и говорит: «Дайте мне вот это ощущение как питомца, я буду ухаживать за ним, давать ему поводы и выгуливать на чужих историях – в качестве примера или даже на своих буду выгуливать – питомцы совести». За это мы и будем сражаться, за это мы и будем бить себя умом, требовать, чтобы вернули ограничения, поставили так, что бы никто из нас не хотел обойти.

То, что он говорил. Немного странноватая речь, и в войске что-то шептали, а потом выходил оппонент и как-то так размышлял: «А что, если нельзя определить человеческими чувствами, зло ли это, вот глупость, например, – это зло? Но можно назвать простодушием и ехать на созерцательные работы в один из городов, где раскручивался пейзаж, где люди доставали горе и пили его, как велела действительность, и сплошная серая мысль за окном раскрашивалась в различные цвета...»

Это был пример, который можно было увидеть наглядно. И Гюн уже трясся в каком-то автомобиле, его куда-то везли, объясняя так: это сапогония , и он смотрел на людей за окном, и слово просилось литературное на контрасте – «отребье», ласково заменённое на «социальные аутсайдеры». Они стояли там, и старый туман вокруг головы, как зло в суперпозиции: за аренду нимба не смогли заплатить, стояли макушкой к высоте, а один голову наклонил, а там что-то бегало, и он смотрел своими вшами на уличную красоту, а те попискивали только, радуясь новому приключению.

Вот, говорят, где добро, и люди такие простые там, доверчивые люди, второе название – хмури, но это если смотреть со стороны. Хмури были искусно невидимы – в театрах памяти почти не присутствовали: иногда прорывались фразами, как гнойнички, и какая-то гадость вместо судьбы – вытекла и засохла. Хмури наказывали друг друга своей невезучестью, и люди считались как бесконечное преступление против самих себя.