Неизв. - i_166602c1f3223913

субъект не будет привязан. как следует, я вас самих подвяжу, собственноручно! Вы меня еще не знаете; чорт подери, я вам говорю, что

вы меня еще не знаете!

И взводный так стянул веревку, что она врезалась Балоуну в тело.

– Не так крепко! Да наплюй ты на него! – ворчал Швейк. – Ведь это ж

форменный идиот, учителишка несчастный, шпак, штафирка! К подвязанному

приставили часового для наблюдения, чтобы наказанный не лишился

сознания. А наевшийся Балоун в избытке чисто чешского радикализма

обратился к Швейку со словами:

– Когда после этой войны наступит мир, я пойду к этому Дубу и скажу ему: «Плевать я на тебя хочу. У меня есть своя мельница, а ты голодранец

интеллигент без гроша в кармане!»

Время подходило к вечеру. Солнце уже садилось, окружая подвязанного

Балоуна кровавым сиянием. Солдаты загоняли в деревню стадо, пасшееся

весь день на лугах и в лесу. Мычанье коров и щелканье бичей напоминали

Балоуну его родной дом, жирную свинину и вкусный домашний хлеб. Слезы

снова навернулись на глаза. Он взглянул на солнце, которое опускалось

где то там, где стояла его мельница, и рыдания сотрясли его.

– Зачем, боже милостивый, ты не сотворил меня быком? – в отчаянии шептал

он. – По крайней мере, я никогда не знал бы такого голода! Сколько травы

я поел бы на тех полях, по которым нам пришлось проходить!

Взводный пришел лишь тогда, когда уже совсем стемнело, и отвязал

Балоуна. Несчастный Балоун испуганно разглядывал багровые полосы на

исцарапанных кистях рук и потирал их, покачиваясь, точно пьяный. Швейк

утешал его:

– Не обращай внимания на такие пустяки. Здесь наказания никуда не

записываются, ни в какую книгу. А только, брат, строгости к беднякам

должны быть и на военной службе. Иначе, до чего бы мы дожили, если бы

людям все позволить? Вот мне, например, когда я находился б австрийском

плену, пришлось увидеть большой участок фронта, и всюду, скажу я тебе, царили крайняя строгость и дисциплина. У дейчмейстеров солдат

подвязывали, у тирольских стрелков подвязывали, в 66 м пехотном

подвязывали, а у гонведов даже надевали на них «браслеты». Весь мир, армия и Австро Венгрия держатся на строгости. Наказание должно быть, и

даже всемилостивый господь бог всех карает и тоже по головке тебя не

погладил бы, если бы ты слопал у него двухкиловую брауншвейгскую

колбасу… Ну, ладно, ступай ужинать. Мы тебе ужин то припрятали. Но

только помни: строгость с бедным народом должна быть, даже если все

кругом летит к чорту!

На парте в одном из классов лежал кадет Биглер, сконфуженный, бледный и

весь какой то позеленевший. На стуле возле него сидел поручик Лукаш, а у

изголовья стоял капитан Сагнер и с неудовольствием говорил: – Вот как, кадет Биглер! Значит, опять в лазарет? Прекрасно! Очень

хорошо! На приеме у врача вы уже были? Нет еще? Стало быть, вы

определенно еще не знаете что это такое?… Ну, а она была хорошенькая? А

сколько вам это удовольствие стоило? Проклятью бабы! Лукаш, а ты все еще

здоров? Я тоже; храни бог, чтобы я чего нибудь не схватил. Кадет, я

пришлю вам врача, а ты, Лукаш, откомандируй сюда Швейка, пусть он подает

кадету все, что ему захочется. Ну, до свиданья!

И небрежно, с некоторой иронией поклонившись, он вышел из комнаты.

Поручик Лукаш спросил больного:

– Значит, это у тебя на память о сестре милосердия? Этой блондиночке из

Польши? А она в самом деле была «фон»? Ах, вот как – даже настоящая

баронесса? Ну, что ж! Тогда это у тебя из благородной семьи! А пока что

я пришлю тебе Швейка; он уж сумеет развлечь тебя. До свиданья!

И он тоже ушел, посмеиваясь над безнадежным настроением кадета.

Кадета Биглера (так, по крайней мере, он предполагал!) в тот самый

вечер, когда подвязали Балоуна, повергло на этот жесткий одр болезни

некое любовное приключение. Он ходил в соседнюю деревню, где находился

полевой лазарет с хорошенькими сестрами милосердия. И вот одна из них с

места в карьер влюбилась в Биглера. Он, по взаимности чувств, подарил ей

пятидесятикроновую бумажку и колечко, которое оставшаяся в Вене его

невеста надела ему при прощаньи на палец, сказав: «Это чтобы ты меня не

забывал!» Что ж, невеста тогда так плакала, что казалось, она утонет в

море слез: а сестрица, видя щедрость жениха, проводила его вечером домой

и с изумительной легкостью дала себя соблазнить…

Теперь кадет Биглер вспоминал о ней с содроганием.