Михаил Колосов - Похвала недругу

Развесил шторки — и сразу комната преобразилась. Хожу, любуюсь своей работой, чувствую себя совершенно раскованным: легко мне, радостно, свободно!

Вот что значит обстановка! Создать надлежащую обстановку для творческой работы — это очень важно. Об этом надо постоянно помнить и заботиться о ней больше даже, чем о самом творчестве.

Еле дождался утра — ждал, когда придет горничная, хотелось услышать, что скажет она о творении рук моих. Пришла она только перед обедом. Пришла и ахнула! А мне надо было видеть, чтобы запомнить на всю жизнь тот восторг, который был в ее глазах! Уверяю вас, ни один мой рассказ, ни одна повесть ни у кого не вызывали такого восхищения, как эти шторы! Ради этой минуты стоило жить! Я понял, что шторки — мое лучшее произведение, которое останется в памяти народной.

— Как уютно стало! — наконец обрела она дар речи и огляделась вокруг.

— Хорошо, правда? — Гордый, я тоже огляделся. — Вот теперь можно и садиться наконец-то вплотную за работу!

— Можно… — сказала она и протянула мне какие-то бумажки: — Это билет на поезд… Вы заказывали?

— Уже принесли? — удивился я и, развернув билет, увидел, что мой поезд отправляется завтра в 16-00. — Как быстро пролетело время!

— Это всегда так, — философски заметила горничная. — Если работа спорится, время летит незаметно.

Жаль. Очень жаль. Я ведь не все еще сделал: рамы на зиму в этой комнате так и останутся теперь незаклеенными, а я собрался это сделать завтра — мои соседи из девятого свои окна вчера оклеили.

Когда я проезжал на такси мимо хозмага, меня увидел знакомый продавец, остановил:

— Уже уезжаете? А к нам в продажу шифер поступил. Разве вам не нужен?

— Предложите его писателю, который живет на верхнем этаже. Жаловался — протекает.

Вы спросите: «Что же я написал?»

Да!.. Но зато у меня теперь есть полный набор слесарных, столярных и портновских инструментов, и жена моя по этому поводу говорит:

— Наконец-то у нас в доме появился настоящий мужчина!

А такое услышать от жены даже на склоне лет, скажу вам, не просто приятно, но очень важно, потому что нет ничего нужнее для творческой работы, чем доброе расположение к тебе собственной супруги.

Работайте в Домах творчества!

Встреча была совершенно неожиданной: на него засматривались люди, засмотрелся и я. И было на что! По улице шел не человек — глыба! Редко встретишь теперь такого богатыря: возвышался над всеми, будто на лошади ехал. Одет в длинный, до пят, тулуп иностранного пошива, подпоясан цветным кушаком. На голове шапка из меха молочного тюлененка, в руках желтый портфель величиной с товарный пульмановский вагон. Шел он не то чтобы важно, но с достоинством, голову, как делают современные интеллектуалы, склонил чуть набок, глаза, заволоченно-задумчивые, ничего не выражающие, были настроены на мировую скорбь.

«О, боже! Да ведь это же Эразм Неваляйкин! Мой бывший одноклассник! Эразм-Маразм! Сколько зим, сколько лет!»

— Эразм!

Неваляйкин остановился, заулыбался, расставил руки на всю ширину тротуара и направился ко мне. А по глазам вижу — не узнает. Но идет уверенно, сграбастал, прижал, вдавил мою голову себе в живот, на спину мне взвалил свой портфель-пульман — дышать трудно. Совсем уж задыхаюсь, а он не отпускает, держит, наверное, вспоминает, кто я. «Ну, думаю, конец мне: много лет прошло, много ему придется переворошить в своей памяти…» Кое-как с трудом вывернул голову, глотнул воздуху, сказал:

— Это я… Вместе учились…

— А! Ну, как ты?

— А ты?

Хотя я знал, как он. Эразм наш преуспевал. Вместо головы он тренировал бицепсы и добился больших успехов в этом деле: стал известным спортсменом. О нем писали газеты, печатали портреты, с опозданием по нем вздыхали бывшие наши одноклассницы. Как же! У Эразма — слава, деньги, квартира, машина, дача! В каком виде спорта он работал — я разбирался мало, то ли что-то толкал, то ли выжимал, то ли железо грыз — не знаю. Но преуспевал!

— Все это? — и я, согнув руку в локте, поднял кулак.

— Нет! — сморщился он, будто ему в нос горчица шибанула.

— Зайдем? Посидим, поговорим.

Зашли, сели.