Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Как хорошо жить с Пятницею вместе,
Вдвоем, без всяких посторонних лиц,
И не читать ни «Правды», ни «Известий»,
Ни их статей, ни их передовиц.

Не знать, что в Гане делают студенты
И есть ли, вообще, студенты в ней,
Кто будет в Конго избран президентом
На сколько лет, иль месяцев, иль дней?

Не знать, какой процент отсталых наций
Поддерживает бедный мой карман,
И сколько миллионов ассигнаций
Дается на устройство демонстраций
Москвою прогрессистам разных стран.

Да, жить на свете стало очень трудно,
Трудней, чем многим кажется. Так вот,
Поедемте на островок безлюдный,
Где нету регистраций или квот.

Что может быть невежества чудесней?
Как сладостно не думать ни о чем!
Споем же мы неграмотности песню
И славу одиночеству споем.

Своей интеллигентской русской музе
С укором горьким я сказал на днях:
— Пора нам отказаться от иллюзий.
Смотри, как нас разносят в пух и прах.

Я мнил себя интеллигентом гордо.
Выпячивал самодовольно грудь,
Считая, что своей унылой мордой
Я тоже украшал России путь.

О Боборыкин! Телешев! О, Горький,
Который близок нам как сват, как друг!
О, Розанов, который с оговоркой
Допущен был и интеллигентский круг!

Я был, конечно, ярым либералом, —
Интеллигент иным и быть не мог, —
За рубежом слонялся по вокзалам,
А дома постоянно лез в острог.

Я увлекался сразу ж Аввакумом,
Зосимой, Саниным и Пугачом,
И через жизнь прошел с немалым шумом,
Оставшись, как известно, не при чем.

Читал усердно Писарева, Бокля,
Не зная, как идти, куда и с кем —
Вперед, назад, на Запад, на Восток ли,
За Гостомыслом или Монтескье.

Читал статьи скучнейшие в журналах,
Глубокомысленный впивал елей,
(Я до сих пор читать не перестал их,
И чем скучнее, тем они милей!)

За многое боролся очень пылко.
Бесстрашно и отважно — на словах.
И даже, как известно, в Учредилку
Я тоже верил. Ох, как верил! Ах!

Я бегал на собрания и сходки
Эсэров и эсдеков и кадет.
(Какие замечательные глотки
Произвела Россия на сей свет!)

Одновременно, как это ни странно
(Интеллигентский нрав весьма игрив),
Я увлекался Блоком, Русью пьяной,
Рыча на мир: «Я скиф! Гар-гар! Я скиф!»

Я копия, мой друг, живого трупа —
Меня хоронят пять десятков лет, —
Сказал я музе, и себя пощупал,
Чтоб убедиться: жив ли я, иль нет.

Махмед-Хасдрай, владыка славный света,
Селима внук (кто в милости своей
Велел повесить восемьсот мужей
И триста жен) был, по словам поэта,

«Святейший и мудрейший падишах,
Хотя лишь тень от деда славной тени,
Но все ж велик». И да продлит Аллах
Весь род его на много поколений.

Он дал обет: три раза съездить в Мекку,
Мечеть построить лучшую на свете
И вырезать в стране всех христиан.

Молва о нем пошла от века к веку
И будет жить в течение столетий.
Он был добряк, и свято чтил Коран.

Послав вперед отважных янычаров,
Махмед-Хасдрай, с гаремом и казной,
Поехал сзади. Он пошел войной
На герцога Бертрама из Наварры.

Казну с гаремом захватил Бертрам.
Цвет рыцарства достался в плен Махмеду.
И обе стороны, отпраздновав победу,
Разъехались со славой по домам.

Гарема участи история не знает,
Но пленных рыцарей — и это достоверно —
Великий шах велел четвертовать.

Об этих подвигах бессмертного Хасдрая
И ныне в каждом доме правоверном
Поет ребенку любящая мать.

Пред тем, как шах Хасдрай вступил на трон,
Страна была аграрной, и крестьяне
В ужасном находились состоянье.
Крестьянство грабили со всех сторон

Мулы и беи, кади, казначейство…
Мужик трудился, сеял и пахал,
Платил налоги, быстро размножал
И без того великое семейство.

Но вот пришел Хасдрай, провел реформы,
Дал землю бедным, выработал нормы,
И ожил радостно крестьянский люд:

Он множится по правилам востока.
Налоги платит и, хваля пророка,
Работает покорно, как верблюд.

Ахмед-Хасдрай любил народ всем сердцем,
Любил Коран и мусульман всех стран,
Любил шашлык с заморским крепким перцем,
Особенно ж старик любил Коран.