Гаральд Бергстед: Праздник Святого Йоргена

И главному капеллану пришлось во второй раз склониться перед Коронным вором.

— Что-то спина у тебя плохо гнется, батюшка, — сказал Микаэль. — Надо тебе поупражняться. А ну-ка, целуй мне руку в третий и последний раз в благодарность за то, что я разукрасил тебе лоб своей палкой. Кланяйся ниже, еще ниже! Ну, чего пыхтишь? Вот так!

И в тротий раз капеллан поцеловал руку Коронному вору.

Микаэль глубоко вздохнул. Как легко стало на душе! Легко и свободно. Он отомстил за мать, за деда, за себя самого. Исполнилось то, о чем он мечтал всю жизнь. И теперь… теперь он вдруг ощутил какую-то странную пустоту… словно жизнь потеряла для него всякий смысл.

Жительствовать в одиночестве, жить только для того, чтобы жить, он не хотел, особенно теперь, когда достиг своей цели, А жить ради своих ближних? Ему достаточно было только взглянуть на всех, кто здесь был: от первосвященников до богомольцев и от богомольцев до первосвященников.

Внезапно, словно серебряные колокольчики, зазвенели девичьи голоса. На крыльцо гроссмейстерского дворца выбежали подружки невесты.

— О Йорген, Йорген! Почему ты уезжаешь?

Микаэль не мог не улыбнуться.

В их голосах было столько невинного очарования и прелести, столько нежности и теплоты, что они согрели его сердце, как весеннее солнце согревает засыпанный снегом лес. Голоса эти напомнили ему об Олеандре, о той великой нежности и доверчивости, с которой она приникла к нему и открыла совершенно новый для него мир любви, доброты и животворной силы.

Тут он припомнил сцену отъезда Кореандера из трагедии «Злосчастная свадьба» и воскликнул с пламенным воодушевлением:

Паломники удивленно переглядывались. Разумеется, даже самые наивные из них хорошо знали, чо такое любовь, может быть, несколько односторонне, но порой настолько основательно, чо многие из них хромали и дергались от ее незаживающих язв и болячек. Однако для них любовь никогда не была могучей и возвышенной силой. Они любили грубо и безрадостно, как быки или улитки. Для них это был неизбежный и непристойный грех, совершаемый ночью, когда все посторонние уходят, гаснет свет и воцаряется тьма. В любовных ласках и шалостях они разбирались не больше, чем корова в вышивке.

— Что он сказал? — спросила глухая старуха сплетница с бельмом на глазу, страдавшая грыжей.

— Это он о девочках? — прохрипел старый проповедник, тоже отягощенный грыжей в расплату за излишества, которым предавался в молодости.

Лишь немногие поняли слова святого. Они услышали, как зазвенел его голос, в котором вдруг прозвучали жизнь, сила и страсть, необычные для их ушей, привыкших к блеянию первосвященников… Они увидели, как лицо его озарилось юной радостью, словно отблеском счастья, сверкающего в глазах молодых девушек.

А во дворце у окна стояла Олеандра и все смотрела… смотрела… смотрела не отрываясь.

Когда ее принесли домой и уложили, она, как раненый зверь, стала метаться на своей постели.

Она, самая умная из всей «башни», была обманута и одурачена больше всех.

Она, самая гордая и самая знатная девица в городе, была обесчещена и втоптана в грязь самим Коронным вором. Она, самая холодная и неприступная девушка в мире, всегда издевавшаяся над пошлостью любви, замирала от блаженства в объятиях Микаэля Коркиса, жалкого подонка, публично наказанного плетьми на площади Капитула.

Она стояла перед ним, смущенная, как школьница, и он наслаждался ее стыдливым румянцем, когда торжественно обратился к ней: «Ваше святейшество!» Он смеялся про себя, когда имел наглость важно потребовать у нее «восстановления чести своего рода»… И она дала ему все, что он требовал… богато, щедро, изобильно… О боже, боже!

Колесовать его! Засечь плетьми! Повесить! Она вскочила на ноги. Ей хотелось увидеть, как дикие кони разорвут его на части, а она будет смеяться, глядя на его окровавленные останки…

Она подбежала к окну и остолбенела от гнева… Что Это? Или она сошла с ума?

Микаэль все еще стоял на краю обрыва, этот разоблаченный мошенник, и спокойно улыбался, слушая распеваемые в его честь псалмы… Где же карающее земное правосудие? Где всемогущий и грозный капитул? И где, наконец, ее отец, охваченный неистовым гневом?

Вон они!.. Вон!.. Перепуганные, понурые, приниженные… бегут, чтобы нагрузить соборную карету… для него!.. Что это?.. Они целуют ему руку!..