Самуил Шатров - Нейлоновая шубка

— Я неплохо заплачу, доктор! — официальным голосом сказал Веня.

Догадка озарила мозг стоматолога: Веня-музыкант хочет изменить свою внешность!

Исидор Андрианович не ошибся. Завмаг действительно решил несколько реконструировать свою внешность. На очереди стояла перекраска волос, а также легкая пластическая операция с целью модернизировать форму носа. Весь этот план был продиктован отнюдь не эстетическими соображениями. «Лучше быть уродом на свободе, чем красавцем в тюрьме», — думал Веня. Предполагаемая реконструкция должна была по замыслу завмага максимально затруднить то, что следователи называют «идентификацией личности по чертам внешности».

Вене не терпелось сделать необходимые операции и покинуть столицу. Над головой завмага и Матильды Семеновны нависли тяжелые грозовые тучи.

А все началось с безобидной, казалось, ревизии, которую внезапно провели контролеры-общественники. Веня попытался отделаться мелкой взяткой, но напоролся на еще более крупную неприятность.

Назревала катастрофа. Это безошибочно учуял Веня. Матильда Семеновна плакала и на всякий случай разносила по друзьям и знакомым чемоданы с вещами. После зрелых размышлений завмаг решил исчезнуть на время в периферийной глуши.

Исидор Андрианович еще раз осмотрел челюсть пациента и сказал:

— Зубы — дело хозяйское. Если хотите — поставим коронки.

Он включил бормашину и… начал оседать на пол.

— Что с вами, доктор? — кинулся к нему Веня.

— Ничего, — прошептал стоматолог и испустил дух.

Исидора Андриановича хоронили через три дня. За гробом шли его бывшие пациентки — нафталинные старушки в траурных мантильях.

Жена Бадеева ликвидировала бормашину и другое имущество, включая вывеску: «Пломбы, коронки, пиорея — за углом» — и выехала к дочери в Сибирь.

Глаша, прихватив чемоданы, где хранились накопленные годами хлопчатобумажные богатства, отбыла в Тимофеевку.

Она не узнала родного села. Новые дома, новые сады, новый клуб — все было до того новым, что она даже растерялась. Она поспешила в новый сельмаг, чтобы оценить мануфактурную конъюнктуру.

Действительность превзошла самые смелые Глашины ожидания. Полки были доверху набиты штапелем, майей, сатином, маркизетом и еще какими-то тканями с заумными названиями вроде: «маттгольдони», «лизетт», «твил».

Глаша купила по привычке (а вдруг после не будет) восемь метров маттгольдони и семь метров твила. С этой минуты она решила скоротать остаток своих дней в Тимофеевке.

Глаше не дали засидеться. Не прошло и недели, как она уже работала медицинской сестрой в новой сельской больнице.

Федор Акундин, отвергший в прошлом сердечные Глашины притязания, не сомневался в успехе предстоящих переговоров. И впрямь, при виде Феди сердце Глаши дало несколько перебоев, как солдат, сбившийся с ноги, и потом еще долго трепыхалось и подскакивало, пока не обрело надлежащего ритма. Правда, в этом матером, кудлато-плешивом мужике с трудом проглядывался прежний веселый гибкий, словно ивовая лоза, Федя. Все же это не помешало Глаше с благосклонностью отнестись к брачным устремлениям Акундина.

В конце этой памятной встречи, после того, как были обсуждены жилищно-бытовые вопросы, а также проблемы воспитания хряка и транспортировки барды, после того, как Федя дал ложную клятву выпивать только по большим советским и церковным праздникам, Глаша спросила:

— А где ты, Федя, работаешь?

— Нигде.

— Это как понимать?

— Кормлюсь чем бог послал.

— Спекулируешь?

— Бывает.

— И манафактурой спекулируешь?

Глаша люто ненавидела спекулянтов мануфактурой.

— Случается, и манафактурой.

— Как же тебе не совестно людям в глаза глядеть?

— А мне бара-бир!

— Смотри, Федя, посадят тебя.

— Теперь много не дают. Как-нибудь перебьешься. Будешь передачи носить, — отшутился Федя.

— Не буду я носить.

— Это почему же?

— Не пойду я за спекулянта, — вздохнула Глаша, прощаясь со своей девичьей мечтой.

— Не подходим для вас, значит. Городские мы. Образованные. Босоножки одела и воображаешь. Тьфу!

Федя смачно сплюнул.

— На жену плюйся, а я тебе еще не жена, — сурово сказала Глаша.

— Нужна ты мне в жены с такой фотографией, — сказал Федя, обиженный отказом. — Ты в зеркало глянь. С такой рожей и под фату лезешь!

Акундин несколько недооценил полемических возможностей Глаши. Это была его ошибка. Длительная тренировка в очередях выковала из Глаши незаурядного полемиста резко атакующего стиля. К тому же повседневная практика необычайно развила ее голосовые связки. Она без особого труда могла перекричать в троллейбусе болельщиков, спешащих на матч, если даже они все разом обсуждали шансы «Спартака» и «Торпедо».