Михаил Шатров: Февраль: Роман-хроника в документах и монологах

Перед вами первая часть задуманной нами большой эпопеи «1917-й год».

О Февральской революции рассказывают ее участники и очевидцы — персонажи подлинные и созданные творческим воображением. Основой монологов-исповедей наших героев послужили мемуары, дневники, письма, газеты и другие документы эпохи. В одних случаях они использованы максимально полно, хотя и здесь нами проводилась корректировка, усиление и акцентирование подлинных мотивов поведения; в других случаях монологи от первой до последней строчки написаны авторами.

Мы сознательно ограничивали себя, старались избегать привычных литературных построений, писали сухо, «под документ», для создания эффекта присутствия — того потрясающего чувства сопричастности с великим временем, которое пережили мы сами, листая пожелтевшие странички, знакомясь с легендарными судьбами...

ЛЕНИН. К сожалению, я не видел Февраля... Быть революционером... и в такой момент оказаться за сотни, тысячу верст от событий, ради которых жил... Нет, этого не расскажешь...

Февраль застал меня в Швейцарии, в Цюрихе. Я работал тогда над «Государством и революцией», а жил... жил Россией, ее делами. Как раз незадолго перед этим, 25 января, у меня истек срок разрешения на пребывание в Цюрихе. Я заручился поддержкой «благонамеренных» швейцарских парламентариев-социалистов, внес залог, 100 франков, и подал прошение в полицейское управление. Чиновник окружного полицейского бюро, тупой и самодовольный, был как две капли воды похож на своих российских коллег. Я тут же дал себе слово сохранять полное спокойствие... Но когда он сунул мне «Опросной лист для лиц, уклоняющихся от военной службы», я взорвался:

— Я не дезертир. Я политический эмигрант после революции 1905 года в России. Я прошу продлить мне срок пребывания хотя бы еще на месяц.

Лишь после этого чиновник извлек откуда-то бумагу и, придав лицу надлежащую торжественность, объявил:

— Благодаря ходатайству членов парламента срок вашего пребывания в Цюрихе продлен до 31 декабря 1917 года.

До 31 декабря? Нет уж, дудки! Я был убежден, что сидеть тут еще год не придется. Знал ли точно? Нет. Мог ли ручаться, что буквально через несколько дней царская монархия рухнет? Конечно нет! Но был абсолютно убежден, что стоим накануне.

Мы в своей стране, пережив теперь уже три революции, знаем, что нельзя вызвать революцию... нельзя предсказать ее хода... Можно только работать на пользу революции. И если работаешь последовательно, если работаешь беззаветно, если эта работа действительно связана с интересами угнетенных масс, то революция приходит... А когда, где, в какой момент, по какому поводу — этого, к сожалению, сказать нельзя... И все-таки... нет, не интуиция, тысячи признаков, сотни фактов — все говорило о том, что там, в России, не по нашей воле, не в силу чьих-либо планов, а в силу объективного хода вещей решение великих исторических вопросов прямым насилием масс поставлено на очередь дня. В этом я был убежден, убежден абсолютно! Вот почему эта тихая, уютная Швейцария с каждым днем все больше превращалась для меня в тюрьму... Прекрасная, красивая страна, а для меня — камера. Хуже камеры...

Григорий Александрович Усиевич, в 1917 году ему было 26 лет, в 1907 году на юрфаке Петербургского университета вступил в партию большевиков, арестовывался, ссылался в Сибирь, в 1914 году бежал за границу. Через 8 месяцев станет членом Московского ревкома, примет участие в октябрьских боях. В 1918 году убит в стычке с казаками под Камыш-ловом у Тюмени.

УСИЕВИЧ. Однажды во второй половине февраля зашли мы — Владимир Ильич, Надежда Константиновна и я — в эмигрантское кафе. Попали не очень удачно. За столиками, вокруг Мартова и Рязанова, шел какой-то шумный спор. Ввязываться Владимиру Ильичу явно не хотелось, но и повернуть обратно было уже неудобно. Мы подсели к нашим — Авдееву, Бойцову, Вронскому, Туркину и Харитонову. Принесли пиво. Однако Рязанов, который просто физически не мог упустить повода для скандала, тут же стал бросать реплики в наш адрес: