Анатолий Знаменский - Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая

И ложь оставалась ложью,

И правда становилась правдой.

Из Книги Бытия.

Правда, являясь двигателем лучших, возвышенных сторон человеческой души, беспристрастна... Она, в своем волом виде, тяжела, и кто поведет е нею дружбу, завидовать такому человеку не рекомендуется... Но жить без нее немыслимо. И всю жизнь я тянусь к этому идеалу...

Ф. К. Миронов. Из дневника

Первые февральские оттепели на юге обманчивы.

Даже и в позднюю ростепель, в канун марта, после полуденной талой голубени в вечерних сумерках вдруг вызвездит небо, прихватит лютый заморозок, падет на поля и крыши тонкая изморозь, а на осевшей дорожной колее под конской подковой хрупнет свежий, звонкий ледок. И тогда тонкий запах едва ожившей на придорожье ивы и вишневой почки мигом истает, рассеется под обжигающим дыханием поздней стужи.

Самое голодное, волчье время.

Ковалев ехал в Балашов на важное совещание, знал, что предстоит трудный бой из-за его писем в Москву, и сдерживал внутреннюю ярость. Боялся перегореть до времени, даже пытался убедить себя, что ничего страшного еще не произошло, все можно доказать и поправить. В дороге мерз и потел одновременно, молча нахлобучивал на глаза лохматую папаху.

Первым, кого он увидел в штабе, был Ипполит Дорошев, почти как в стихах, «худой, небритый, но живой» после тифа. Улыбаясь через силу вывернутыми губами, с невеселой, наголо стриженной головой, он обнял Ковалева за худые, острые плечи:

— Хорошо воюете, орлы, только поменьше б писали бумаг! Шум вот из-за вас: там Сокольников руками разводит, тут Троцкий прискакал как на пожар... Неужели нельзя было приехать на очередное заседание Донбюро и выяснить дело?

Ипполит был еще слаб после болезни и, как видно, из чувства самосохранения хотел миновать острые углы, сложившийся порядок в Донбюро и Гражданупре, обойти хотя бы бочком не вникая в глубинную суть разногласий.

— Надеешься, что можно еще «выяснить»? — спросил Ковалев. Он остановился в прихожей и заговорил, не успев снять папахи и раздеться. — Ты знаешь, какое решение они выработали по Донской области?

— Слышал... — сказал Дорошев с выражением насмешливого бессилия. — Это они из упоения победами и... от прошлых обид! Ты же знаешь Френкеля: не смог удержать Подтелкова от пасхального христосования с повстанцами, а теперь хочет за это всю Донщину выжечь каленым железом. Каратель!

— Ну, так как же нам жить при таком отходе от основных декретов и предписаний ЦК? — Ковалев подумал о Подтелкове, его политическом младенчестве (неподсудном, впрочем, уже сейчас) и добавил: — У меня вон Миронов не станет христосоваться, а мягче его в обращении с пленными нет человека!.. А следом за нами бегут мелкие политики, не нюхавшие пороха, но желающие «мстить». Кому? Настоящие белогвардейцы — за Донцом, вот бери винтовку в руки, иди и мсти, никто не возразит! А тут — народ, полтора миллиона казачьих животов да миллион иногородних мужиков, лояльных к большевизму. И тут — не позволим!

Ковалев скинул у вешалки полушубок-боярку, одернул френч. И спросил с неожиданным интересом:

— Слушай, Ипполит! А ведь я писал докладную-то в Центральный Комитет! Зачем же Лев прискакал ее обсуждать? Ведомство-то не его?

Пришлось уйти за шкаф, подальше от секретарши. Ипполит присел боком на широкий подоконник, закурил под открытой форткой аккуратную завертку из наборного мундштучка.

— Понимаешь, Виктор... Владимир Ильич до сих пор часто болеет, еще не оправился после ранения, ЦК даже запрещает ему иногда работать. А Свердлов сейчас, что называется, не спит и не ест — готовит материалы на VIII партсъезд, времени-то в обрез! Практически все дела скапливаются пока в реввоенсовете.

— Н-да, — выразительно, с чувством замычал Ковалев.

На заседание все собрались вовремя. Приехал Сырцов (он сухо кивнул Ковалеву издали и не подошел поздороваться), Лукашин-Срабионян зато дружелюбно кивнул, как бы понимая положение Ковалева, и стал быстро снимать казачий полушубок и лохматую кавказскую папаху у вешалки. Арон Френкель, оказывается, прибыл загодя и сейчас разговаривал уже с Троцким в отдельной комнате. Блохин, правда, некстати заболел, но были приглашенные с мест: председатель Хоперского окружного ревкома Виталии Ларин (новочеркасский комиссар в дни борьбы с Богаевским и Голубовым), мужичок молоденький, но грамотный, из учительской семьи, реалист, и еще — Гроднер из Михайловки и с ним две какие-то женщины, ярко выраженные активистки агитпропа по женскому вопросу. С короткими стрижками и подбритыми шеями, с папиросками в зубах, быстрые в походке, с руками, глубоко спущенными в карманы черных кожаных курток. Грамотные, черти; не только Маркса, Дюринга и Бебеля, но и Каутского, и Бернштейна знали назубок, могли в политическом диспуте любому оппоненту дать сто очков вперед... Щаденко — комиссара Царицынского фронта и Семена Кудинова из Каменской не пригласили за дальностью расстояния.